Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

При свете двух свечей, стоявших на испещренном царапинами ночном столике из розового дерева, по всей вероятности случайном осколке обстановки какого-нибудь замка, герцогиня просматривала полученную корреспонденцию.

Однако большинство писем, лежавших на том же ночном столике под второй парой пистолетов, которые выполняли роль пресс-папье, еще не были даже вскрыты.

Мадам, казалось, с нетерпением ожидала прибытия путешественника, ибо, увидев его, привстала с кровати и протянула навстречу обе руки.

Путешественник с почтением приложился к ним губами, и герцогиня почувствовала, как на ее руку, которую ее верный сторонник держал в своей, упала слеза.

— Вы плачете! — воскликнула герцогиня. — Неужели вы принесли мне дурные вести?

— У меня щемит сердце, сударыня, — ответил метр Марк, — и мои слезы лишь говорят о моей преданности вам и глубоком страдании, каким я проникся, когда с огорчением увидел вас в одиночестве на какой-то вандейской ферме. А ведь я имел честь вас лицезреть…

Он не мог больше говорить; слезы застилали ему глаза.

Герцогиня закончила его фразу:

— Да, в Тюильри, не правда ли? На ступенях трона? Надо вам признаться, сударь, что там меня охраняли и мне служили гораздо хуже, чем сейчас, ибо в настоящее время мне служат верой и правдой преданные мне люди, а там меня окружали лишь корыстные и расчетливые придворные. Однако вернемся к цели вашей поездки, ибо, следует сказать, меня беспокоит ваша медлительность. Скорее выкладывайте новости, привезенные из Парижа! Они хорошие?

— Поверьте мне, сударыня, — ответил метр Марк, — сам я часто теряю хладнокровие, и мне трудно просить вас соблюдать благоразумную осторожность.

— О-о! — воскликнула герцогиня. — Пока мои друзья в Вандее проливают свою кровь, мои соратники из Парижа, оказывается, проявляют благоразумную осторожность. Вы теперь видите, что я была права, когда сказала, что здесь меня лучше охраняют и — самое главное — здесь мне лучше служат, чем в Тюильри.

— Лучше охраняют, сударыня, — это да, но лучше служат — нет! Бывает, что осторожность — залог будущего успеха.

— Сударь, — произнесла, теряя терпение, герцогиня, — я не хуже вас осведомлена о том, что происходит в Париже, и мне известно о начале революции.

— Сударыня, — твердым и звонким голосом произнес адвокат, — вот уже полтора года, как мятежи следуют один за другим, но ни один из них еще не перерос в революцию.

— Луи Филипп не пользуется популярностью.

— Не спорю, однако это не говорит о том, что Генриха Пятого в народе любят больше.

— Генрих Пятый! Генрих Пятый! — воскликнула герцогиня. — Моего сына зовут не Генрих Пятый, а второй Генрих Четвертый.

— В таком случае, — парировал адвокат, — позвольте заметить, сударыня, что он еще слишком молод, чтобы мы могли знать его настоящее имя; а потом, чем преданнее слуга, тем больше у него права говорить правду своему господину.

— О да, правду! Я требую, я хочу ее знать! Но мне нужна правда!

— Хорошо, сударыня. Вы хотите правду? Так вот она. К несчастью, у всех народов короткая память; французский же народ, то есть та его часть, что наделена материальной и грубой силой, являющейся первопричиной всех мятежей и порою даже революций, когда она ощущает влияние сверху, хранит в памяти лишь два великих события: одно произошло сорок три года назад, а другое — семнадцать; первое — взятие Бастилии, то есть победа народа над королевской властью, давшая нации трехцветное знамя; а второе — двойная реставрация тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов, то есть победа королевской власти над народом, принесшая стране белое знамя. Однако, сударыня, все великие события имеют свою символику; трехцветное знамя означает свободу, ибо на нем начертаны слова: «Знамением сим победишь!» Белое же знамя говорит о торжестве деспотизма, ибо на нем с обеих сторон можно прочитать: «Знамением сим ты побежден!»

— Сударь!

— Ах, сударыня, вы хотели правды, так дайте мне договорить до конца.

— Пусть будет по-вашему, но, когда вы закончите, то позволите мне, надеюсь, вам ответить.

— Да, сударыня, я буду просто счастлив, если вы сможете меня переубедить.

— Продолжайте.

— Покидая Париж двадцать восьмого июля, вы не могли видеть, с какой яростью народ раздирал в клочья белое знамя и топтал ногами лилии…

— Знамя Денена и Тайбура! Лилии Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого!

— К несчастью, сударыня, в памяти народной сохранились воспоминания о Ватерлоо; народ не забыл падение и казнь Людовика Шестнадцатого… И вы знаете, сударыня, с какой основной трудностью столкнется, по моим предположениям, ваш сын, последний оставшийся в живых потомок Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого? Это будет как раз знамя Тайбура и Денена. Если его величество Генрих Пятый, или второй Генрих Четвертый, как вы его удачно назвали, войдет в Париж под белым знаменем, он не сможет пройти дальше предместья Сен-Антуан: его убьют раньше чем он доберется до Бастилии.

— А если… если он вернется под трехцветным знаменем?

— Это еще хуже! Еще не дойдя до Тюильри, он будет обесчещен.

Герцогиня вздрогнула, но не произнесла ни слова.

— Возможно, вы говорите правду, — сказала она после минутного молчания. — Но какая это жестокая правда!

— Пообещав сказать всю правду, я сдержал свое слово.

— Но, сударь, — спросила герцогиня, — раз вы придерживаетесь таких взглядов, я не понимаю, почему вы служите делу, не имеющему ни единого шанса на успех?

— Потому что я поклялся не только на словах, но и в душе быть верным белому знамени, без которого и с которым ваш сын не сможет вернуться, и предпочитаю смерть бесчестью.

Герцогиня снова на некоторое время замолчала, а затем произнесла:

— Сведения, которые вы мне сообщили, не относятся к разряду тех, что были получены мною в свое время и побудили меня вернуться во Францию.

— Безусловно, сударыня. Но не следует забывать одной истины: если правда до царствующих особ порой и доходит, то до свергнутых монархов не доходит никогда!

— Позвольте заметить, что вы как адвокат любите парадоксы.

— В самом деле, сударыня, без парадоксов красноречие потеряло бы всю свою образность; только перед вашим королевским высочеством я не упражняюсь в изящной словесности, а говорю правду.

— Простите… Но вы сейчас сказали, что правда никогда не доходит до свергнутых монархов, — либо вы ошиблись тогда, либо противоречите себе сейчас.

Адвокат прикусил губу: он попал в собственную ловушку.

— А разве я сказал «никогда»?

— Вы сказали «никогда».

— Тогда предположим, что нет правила без исключения. И по Божьей воле я стал представителем этого исключения.