Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

Как мы уже сказали, Триго, казалось, ничуть не возгордился своим триумфом: его физиономия оставалась такой же безучастной, как и морда быка, которому дали передохнуть после тяжелого труда, и только глаза, обращенные на Обена Куцая Радость, спрашивали: «Хозяин, ты доволен?»

В противоположность Триго, Куцая Радость сиял от удовольствия, безусловно довольный впечатлением, произведенным на зрителей демонстрацией силы его товарища, тем более что, лишившись ног, он считал мускулы гиганта своими; возможно, он просто радовался тому, как ловко успел осуществить задуманное: пока Триго был в центре всеобщего внимания, он, держа в руке большой плоский камень, просунул его под жернов, положив таким образом, чтобы огромная каменная глыба, прикрывавшая тюремное окошко, встала на плоскую поверхность камня, что позволяло теперь ее передвинуть и ребенку.

Нищих проводили в столовую; и здесь Триго снова представился случай заслужить восторженные похвалы солдат.

После того как он проглотил целый котелок супа, ему дали еще четыре порции мяса и два пайковых хлеба.

Триго съел первый хлеб с двумя порциями мяса; затем, словно вкусовые качества пищи зависели от порядка ее приема, он взял второй хлеб, разломил пополам, и, сделав в середине углубление, проглотил в качестве развлечения вынутый хлебный мякиш, положил туда мясо, затем сложил обе половинки и с самым невозмутимым видом вонзился в них зубами, что вызвало всеобщее ликование присутствовавших и громкие крики «браво».

Не прошло и пяти минут, как весь хлеб был смолочен, словно его поместили между двумя жерновами, похожими на те, что поднимал Триго на удивление публики. От хлеба остались одни только крошки, и Триго, казалось готовый начать все сначала, бережно собрал их в ладонь и отправил в рот.

Ему тут же принесли еще один хлеб, и, хотя он был черствый, Триго расправился с ним так же, как и с двумя предыдущими.

Солдаты никак не могли успокоиться: они охотно бы пожертвовали всей своей провизией, лишь бы довести опыт до конца, однако сержант счел нужным проявить благоразумие и положить конец их научному любопытству.

Куцая Радость снова стал задумчивым, что тут же заметили солдаты.

— Эй, послушай, ты ешь и пьешь, — сказал ему капрал, — за счет своего товарища, а это несправедливо; мне кажется, если бы ты спел нам какую-нибудь песенку, то смог бы сам расплатиться за свою долю.

— Верно! — подхватил сержант.

— Давай песню, — закричали солдаты, — и тогда будет полный праздник.

— Гм! Я знаю немало песен, — сказал Куцая Радость.

— Тем лучше, начинай!

— Да, но мои песни могут вам не понравиться.

— Лишь бы только это не были ваши заунывные напевы, с которыми разве что можно хоронить черта. А так нам все понравится, что бы ты ни спел: мы в Сен-Коломбене непривередливы.

— Да, — сказал Куцая Радость, — я понимаю, вам здесь скучно.

— Смертельно! — заметил сержант.

— Мы не просим, чтобы ты пел, как господин Нурри, — вставил слово один из солдат родом из Парижа.

— И чем смешнее будет песня, — добавил другой солдат, — тем лучше.

— Раз я ел ваш хлеб и пил ваше вино, — произнес Куцая Радость, — я не имею права отказываться, но, повторяю, возможно, вам не понравятся мои песни.

И он запел:

Куцей Радости не дали допеть до конца. После первых слов удивление солдат тут же сменилось криками негодования; десяток солдат бросились к нему, а сержант, схватив его за горло, повалил на пол.

— Ах ты мерзавец! — воскликнул он. — Я проучу тебя, будешь знать, как петь песни, прославляющие бандитов!

Не успел сержант закончить свою фразу, сопровождаемую излюбленными ругательствами, как Триго с горевшими от гнева глазами раскидал набросившихся на Куцую Радость солдат и, оттолкнув сержанта, встал впереди своего товарища с таким угрожающим видом, что солдаты на несколько секунд замерли в нерешительности.

Однако эти вояки, устыдившись, что они спасовали перед безоружным человеком, выхватили из ножен сабли и бросились на нищих.

— Убьем их! Убьем их! — кричали они. — Это шуаны!

— Вы просили какую-нибудь песню; я же вас предупреждал, что песни, которые я знаю, могут вам не понравиться! — крикнул Куцая Радость так громко, что перекричал всех. — Вам не надо было настаивать. Так почему вы жалуетесь?

— Раз ты не знаешь других песен, кроме той, что мы сейчас услышали, — ответил сержант, — значит, ты мятежник и тебя надо арестовать.

— Я знаю песни, которые нравятся селянам, чьей милостыней я живу. Неужели несчастный инвалид, как я, или идиот, как мой приятель, могут представлять для вас серьезную опасность? Возьмите нас под стражу, если вам так хочется, но такой арест не делает вам чести.

— Ладно, но вам все же придется переночевать в кутузке! У вас не было крова на ночь, мои красавчики, — я вам устрою ночлег! Свяжите, обыщите и тотчас отведите их в камеру.

Однако Триго по-прежнему стоял с угрожающим видом, и никто не торопился выполнять приказ сержанта.

— Если вы добровольно не сдадитесь, — произнес сержант, — я распоряжусь принести заряженные ружья и тогда посмотрим, как ваша кожа выдержит пулю.

— Ну, будет, Триго, будет, мой мальчик, — сказал Куцая Радость. — Надо смириться: впрочем, не волнуйся. Нас скоро выпустят: такие бедняки, как мы, не заслуживают хороших тюрем.

— В добрый час! — воскликнул сержант, довольный тем, что дискуссия приняла мирный оборот. — Вас обыщут и, если не найдут ничего подозрительного и вы не будете шуметь ночью, утром выпустят на свободу.

Нищих обыскали, но у них не нашли ничего, кроме нескольких мелких монет, что еще больше убедило сержанта проявить снисхождение к пленникам.

— В конце концов, — сказал он, указывая на Триго, — этот огромный бык не виновен, и я не вижу, почему мы должны его арестовывать.

— Не считая того, — добавил Лимузен, — что, если ему взбредет в голову, как его предку Самсону, упереться в стену, она рухнет нам на головы.

— Ты, прав, Пенге, — сказал сержант, — тем более что ты разделяешь мое мнение. Нам только этого и не хватало. Ну, друг, убирайся, и поскорее!

— О мой добрый господин, не разлучайте нас, — плаксивым голосом затянул Куцая Радость, — мы не можем жить друг без друга: он — мои ноги, а я — его глаза.

— По правде говоря, — заметил один солдат, — они связаны покрепче любовников.