Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

Куртен сделал вид, что он стал прислушиваться.

— Если бы я не слышал шаги вашего деверя, который ходит взад и вперед на чердаке над нашими головами, я бы сказал, что именно он, зловредный, изводит мою лошадь.

Еще раз убедившись в незаурядной наблюдательности мэра Ла-Ложери, молодая крестьянка побледнела. И ее бледность стала еще более заметной, когда она услышала, как Куртен, подошедший к окну, чтобы выглянуть во двор, произнес, как бы рассуждая про себя:

— Да нет, он во дворе, этот мерзавец! И он щекочет мою лошадь концом кнута.

Затем обращаясь к вдове, он спросил:

— Хозяйка, а скажите-ка мне, кто там прячется на чердаке?

Девушка уже собиралась ответить, что у Жозефа были жена и дети, а чердак принадлежал двум семьям на равных правах; однако вдова не дала ей и рта раскрыть.

— Метр Куртен, — произнесла она, вставая во весь рост, — когда же вы, наконец, прекратите свой допрос? Предупреждаю вас, что я в равной степени ненавижу и красных и белых шпионов.

— Но с каких это пор, хозяйка Пико, простая болтовня друзей стала называться шпионством? Вы слишком обидчивы.

Молодая крестьянка умоляющими взглядами призывала вдову к осторожности, однако ее порывистую хозяйку уже ничто не могло остановить.

— Друзей? Друзей?.. — вскричала она. — О! Поищите себе друзей среди себе подобных, то есть среди предателей и трусов, и знайте, что среди них никогда не будет вдовы Паскаля Пико. Убирайтесь! И оставьте нас наедине с нашим горем: вы слишком долго испытывали наше терпение.

— Да, да, — произнес Куртен с наигранным добродушием в голосе, — мое присутствие вам неприятно; я должен был это понять раньше; прошу прощения, что не сразу догадался. Вы упорно продолжаете видеть во мне виновника гибели вашего бедного мужа. О! Это меня по-настоящему печалит, очень печалит, ведь я его любил всей душой и никогда бы не причинил ему никакой неприятности. Однако, раз вы настаиваете, раз вы меня прогоняете, я ухожу, ухожу, не надо так волноваться.

В этот миг вдова (ее, казалось, что-то особенно начало тревожить) бросила быстрый взгляд на хлебный ларь, стоявший за дверью, и подала глазами знак молодой крестьянке.

На ларе лежал письменный прибор, видимо оставленный после того, как был написан приказ, который этим утром Жан Уллье отнес маркизу де Суде.

Письменный прибор находился в картонном пенале, обернутом чехлом из зеленого сафьяна.

Направляясь к двери, Куртен не мог не заметить портфель и наполовину прикрывавшие его разбросанные бумаги.

Молодая крестьянка, поняв поданный сигнал, увидела, откуда грозила опасность. Прежде чем мэр Ла-Ложери обернулся, она с проворством лани скользнула к двери и так уселась на ларь, что прикрыла юбкой забытый портфель.

Куртен, казалось, не обратил внимания на то, что происходило у него за спиной.

— Ладно, ладно! Прощайте, хозяйка Пико! — сказал он. — В лице вашего супруга я потерял товарища, которого очень любил, хотя вы и сомневаетесь в этом; однако будущее покажет, кто из нас прав. Если вас в округе станут вдруг обижать или донимать, обращайтесь прямо ко мне, вы меня слышите? У меня же есть перевязь, и вы увидите, что я в силах вам помочь.

Вдова не ответила Куртену, направившемуся к выходу; она высказала арендатору все, что хотела, и теперь, казалось, не обращала на него ни малейшего внимания: стоя неподвижно со скрещенными на груди руками, она не сводила глаз с покойника, чей застывший силуэт вырисовывался под накрывавшей его простыней.

— А, вот вы где, прелестное дитя? — произнес Куртен, проходя мимо крестьянки.

— Да, мне стало слишком жарко у очага.

— Дочка, получше ухаживайте за кузиной, — продолжал Куртен, — из-за смерти мужа она превратилась в дикого зверя; теперь она не любезнее Волчиц из Машкуля! И прядите получше! Однако сколько бы вы ни старались крутить веретено, вам не удастся вытянуть такую же тонкую нить, как та, из которой соткана ткань для рубашки, что висит у огня!

Затем, решившись наконец уйти, Куртен повторил, закрывая дверь:

— Какой замечательный лен! Какой замечательный лен!

— Спрячьте поскорее все эти принадлежности, — сказала вдова, — он вот-вот вернется.

Молодая крестьянка поспешила задвинуть письменный прибор за хлебный ларь, однако, как ни проворна она была, все же не успела.

Верхняя створка, делившая дверь пополам, неожиданно раскрылась и в проеме показалась голова Куртена.

— Я вас напугал… Простите, — сказал Куртен, — но у меня важный вопрос. Скажите, когда состоятся похороны?

— Завтра, как я думаю, — ответила крестьянка.

— Злой дух, ты когда-нибудь уйдешь? — воскликнула вдова и метнулась в сторону Куртена, подняв над головой огромные щипцы — она переворачивала ими головешки в очаге.

Куртен испуганно ретировался.

Хозяйка Пико, как называл ее Куртен, с силой захлопнула створку.

Мэр Ла-Ложери отвязал свою клячу, поднял пучок соломы и обтер седло, поскольку Жозеф то ли в насмешку, то ли потому, что внушал ненависть к недоумкам своим детям, заставил их обмазать его коровьим навозом — от передней луки до задней.

Не жалуясь и не проклиная никого, словно случившееся с ним было делом вполне естественным, мэр с равнодушным видом оседлал лошадь. Затем он надолго задержался в саду, с интересом любителя рассматривая завязи на яблонях. Однако, подъехав к кресту Ла-Бертодьер и свернув на дорогу, ведущую в Машкуль, он с такой яростью стал колотить по бокам своей клячи кожаной плеткой с одной стороны, и единственной шпорой — с другой, что ему удалось заставить лошадь перейти на рысь, на которую никто до сих пор не считал ее способной.

— Наконец-то он убрался отсюда! — сказала молодая крестьянка, когда мэр Ла-Ложери скрылся из вида; стоя у окна, она следила за всем, что делал Куртен во дворе.

— Да, но вам, сударыня, от этого не легче.

— То есть как?

— Я так думаю.

— Вы считаете, что он уехал, чтобы нас выдать?

— Говорят, что он на такое способен. Лично я об этом ничего не знаю: не люблю прислушиваться к сплетням. Однако злое выражение его лица всегда наводило меня на мысль, что слухи о нем отнюдь не преувеличены даже в том случае, если их распространяют белые.

— В самом деле, — произнесла с волнением в голосе молодая крестьянка, — его физиономия совсем не внушает мне доверия.

— Ах, сударыня, почему вы не оставили при себе Жана Уллье? — спросила вдова. — Он человек надежный и честный.

— Мне надо было отослать распоряжение в замок Суде, а потом вечером он должен привести нам лошадей, чтобы мы смогли как можно быстрее покинуть ваш дом, ибо мое присутствие лишь усиливает вашу боль и я вам мешаю.

Вдова ничего не ответила.

Закрыв лицо руками, она плакала.

— Бедная женщина! — прошептала герцогиня, — ваши слезы капля за каплей падают на мое сердце, и каждая из них оставляет после себя болезненный след. Увы! Это и есть ужасное и неминуемое следствие революций: все слезы и кровь должны пролиться на голову тех, кто их делает.