Александр Дюма - Цезарь

Но он предвидел такой поворот; он тоже возвел укрепления, и против тех, кто был в городе, и против тех, кто был на равнине. Он окружил свой лагерь громадными защитными сооружениями: тремя рвами шириной в двадцать футов и глубиной в пятнадцать; стеной высотой в двенадцать футов; восемью рядами небольших рвов с частоколом по краям; все это протянулось на окружность длиной в два лье, и было сделано меньше чем за пять недель. Это было последнее усилие Галлии: здесь она сломалась.

Однажды Цезарь вышел из лагеря, оставив в нем столько людей, сколько было необходимо, чтобы держать в страхе осажденных, и напал на те триста тысяч, которые окружили его.

«И вся эта великолепная мощь, – говорит Плутарх, – рассеялась под мечами римлян, как призрак или сон».

Римляне, оставшиеся в лагере, узнали о победе только по крикам и плачу женщин Алезии, которые с высоты крепостных стен видели, как возвращается римская армия со щитами, наполненными золотом и серебром, с доспехами, запачканными кровью, и с утварью и палатками из лагеря галлов.

Наконец, осажденные, умирая от голода, были вынуждены сдаться, после того, как предложили убить женщин и детей и съесть их. Цезарь ждал посланцев от них, сидя на возвышении своего трибунала.

Тогда Версингеторикс, который был душой этой войны, надел на себя самые лучшие доспехи и оружие, выехал из города на богато убранной лошади, прогарцевал на ней вокруг Цезаря, соскочил на землю, бросил свой меч, свои дротики, свой шлем, свой лук и свои стрелы к ногам победителя и, не говоря ни слова, сел на ступеньки его трибунала.

– Для моего триумфа! – сказал Цезарь, указав на него пальцем своим солдатам.

Так что Цезарь не просто много сделал; он сделал больше, чем кто угодно до него: больше, чем Фабий, больше, чем Метелл, больше, чем Сципион, больше, чем Марий, больше, чем Лукулл, и даже больше, чем сам Помпей. Одного он превзошел трудностью условий, в которых сражался; другого – протяженностью стран, которые он подчинил себе; того – числом и мощью врагов, которых он победил; этого – свирепостью и коварством наций, которые он покорил. Наконец, он превзошел всех их по числу боев, которые он дал неприятелю, и по ужасающему множеству врагов, которых он истребил.

А что же творилось в Риме? Рим был так напуган его победами, что сенат предложил направить Цезарю преемника, как только в Галлии воцарится мир, а Катон клятвенно заявил во всеуслышание, что как только Цезарь распустит свою армию, он призовет его к ответу по закону. Главное было заставить его распустить свою армию.

Расскажем кратко, что происходило в Риме с различными героями нашего повествования, жизнь которых мы проследили во всех подробностях, и которые примут активное участие в гражданской войне.

Проясним интересы каждого из них. После славного исследования нашего дорогого Ламартина о Цезаре это вся работа, которую нам остается сделать.

Посмотрим сначала, что делал Цицерон в то время, когда смешивались карты Помпея и Цезаря.

Цицерон унаследовал от молодого Публия Красса его место в совете авгуров; затем, при разделе провинций, ему выпала по жребию Киликия с армией в двенадцать тысяч пехотинцев и две тысячи шестьсот всадников, и он пустился в плавание к своей провинции , как тогда говорили.

Его миссия состояла в том, чтобы подчинить Каппадокию царю Ариобарзану. Он управился с ней, не прибегая к оружию. Он снова применил на практике свою знаменитую аксиому Cedant arma togæ. Это было отнюдь не простым делом: отступление римлян перед парфянами подвигло киликийцев к мятежу, так что римляне могли бы потерпеть поражение.

Но что потрясло всех, и о чем историки сообщают с крайним изумлением, так это то, что Цицерон не пожелал принять никаких подношений от царей и освободил провинцию от разорительных пиров, которые она обычно давала наместникам.

Каждый день он приглашал за свой стол самых достойных киликийцев, и оплачивал эти официальные обеды из того жалования, которое ему выплачивала Республика. В его доме не было привратника: всякий, кто хотел его видеть, приходил к нему, и его проводили в дом, даже не спрашивая имени. Никто никогда не заставал его в постели, хотя посещения начинались с раннего утра; он поднимался на заре.

За все время своего проконсулата он ни одного человека не велел высечь розгами; он ни разу, в минуту гнева, не разорвал платья того, кто этот гнев вызвал; он никогда не бранился; он никогда не добавлял оскорбления к штрафам, которые налагал.

Более того, обнаружив, что общественные средства были расхищены взяточниками, он заставил их явиться к нему и вернуть все сполна, даже не назвав имен тех, кто был принужден восполнить самые крупные недостачи, не желая выдавать ненависти их сограждан людей, которые, вероятно, не считали себя такими виноватыми, какими они были в действительности, поскольку делали то, что делали все остальные.

Разбойники устроили себе логово на горе Аман и совершали набеги, грабя, разоряя и убивая путешественников. Он объявил им беспощадную войну, разбил их и был провозглашен своими войсками императором.

Ведь вы не знали, не правда ли, дорогие читатели, что Цицерон был провозглашен полководцем-победителем? Однако Плутарх утверждает, что так оно и было. Правда, Цицерон, будучи по-настоящему умным человеком, понимал, что его звание оратора бросит тень на его императорский титул, и не злоупотреблял лавровым венком.

Однако время от времени его бахвальство все-таки прорывалось наружу.

«Мой дорогой собрат, – писал ему оратор Целий, – пришлите мне, пожалуйста, пантер для моих игр».

«Это невозможно, – отвечал ему Цицерон, – в Киликии больше нет пантер: увидев, что они остались единственными, кто терпит бедствия войны посреди всеобщего мира, они возмутились и сбежали в Карию».

Оставив вскоре свою провинцию, где среди всеобщего мира ему больше нечем было заняться, он отплыл на Родос и задержался там на некоторое время среди своих старых друзей и былых приятелей, и потом, наконец, вернулся в Рим, и нашел его в жару и лихорадке – в том состоянии, в котором находятся города накануне гражданской войны.

По его прибытии сенат хотел пожаловать ему триумф; но мы помним, как Цицерон дорожил хорошими отношениями со всеми на свете. Он ответил сенату, что для него было бы куда большим удовольствием следовать за триумфальной колесницей Цезаря, как только будет достигнуто примирение его с Помпеем, чем получить триумф самому.

Что же до Помпея, то он видел, как растет Цезарь, но, казалось, его не пугали гигантские размеры, которые тот приобретал. Он видел в своем сопернике лишь мятежного римского трибуна, сообщника Катилины, подстрекателя Клодия: он не видел Цезаря.