Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц

Раза два капитан останавливался как бы случайно – чтобы поглядеть то на витрину лавки, то на встретившуюся на пути женщину, а на самом деле – чтобы незаметно удостовериться, что за ним не следят. На первый взгляд все казалось спокойно, но Алатристе знал, что это ничего не значит и ни от чего не упасет. Дон Франсиско де Кеведо помимо прочего рассказал ему, что венецианские тайные службы – лучшие в мире и что местная инквизиция, очень тесно связанная с властями Серениссимы – из трех главных инквизиторов двое входили в Совет Десяти – широко раскинула сеть своих шпионов, осведомителей и доверенных лиц, разработав изощренную систему доносов и подкупов. И злокозненная до последней степени вероятия Венеция, со всех сторон окруженная врагами, веками не допускающая к браздам правления никого, кроме нескольких патрицианских кланов, сменяющих друг друга и действующих по строжайшим внутренним законам, напоминала паучиху, которой самим богом заповедано ткать свою сеть с благоразумной предусмотрительностью и безо всяких моральных ограничений. И достаточно было занести аристократа или плебея, венецианца или чужестранного подданного в списки врагов Республики, чтобы он, под пыткой признав свои истинные вины или возведя на себя напраслину, был удавлен и исчез бесследно.

Алатристе меж тем добрался до Риальто и перешел мост, лавируя среди бесчисленных попрошаек, рассыльных, бродячих торговцев и зевак. Рассказывали, что мост этот, поставленный сорок лет назад взамен предыдущего – венецианские мосты большей частью возводились из просмоленного дерева, сгнивали от вечной сырости и рано или поздно рушились – состоял из одной мощной арки, внешней балюстрады с ювелирными лавками, которые располагались в самой широкой его части, выстроенной из белого камня. Алатристе, однако, был не из тех, кто дивится достопримечательностям и примечает диковины. И сама Венеция со всеми ее палаццо и выставленными на всеобщее обозрение богатствами не производила на него особого впечатления. Мир для капитана был местом, где он переходил с одного поля битвы на другое, от схватки к схватке. И от красоты статуй и памятников, от возвышенности искусства, от каменных идолов и измазанных красками холстов было ему не жарко и не холодно. И к музыке тоже оставался он нечувствителен. Только театр, который он, как истый испанец, любил без памяти, да книги, помогавшие терпеливо сносить злосчастья, вызывали у Диего Алатристе интерес и до известной степени умягчали его дух. Все прочее же он расставлял по степени самой низменно-незамысловатой и приземленной полезности, понимавшейся им с почти спартанской простотой. Война и прочие бедствия приучили его не только довольствоваться малым, но и нуждаться лишь в самом необходимом: желательно иметь кровать, еще лучше – женщину в ней, да еще шпагу, чтобы с ее помощью снискать хлеб насущный. Прочее он почитал ненужным и излишним роскошеством: появлялось – брал, но ничего не алкал, ни к чему не стремился, ни на что не уповал. Ему, Диего Алатристе-и-Тенорио, сыну своего века и заложнику своей корявой биографии, вполне хватало этого, чтобы убивать отмеренное ему время в ожидании урочного часа.

Он оставил позади мост, прошел мимо лавочек, торговавших тонкими сукнами и, свернув налево, через десяток-другой шагов снова попал к каналу и к молу под названием Дель-Вино. Крытая галерея, темная и длинная, вывела его на маленькую площадь, каких так много было в этом городе: посредине стоял фонтан, а торцом к каналу, напротив остерии с образом Мадонны в нише, освещенной лампадкой, – хороший трехэтажный дом с балконом в стрельчатой арке. Обиталище капитану подыскали люди из посольства, и выбор сделали как нельзя более верный: место было людное – у остерии вечно толпился народ, а совсем недалеко находился Риальто, где на чужестранцев никто не обращал внимания. Кроме того, темная аркада, выходившая на площадь, не позволяла соглядатаю вести скрытое наблюдение, ибо, в свой черед, он был бы тотчас замечен из окна. В довершение всего в доме имелся второй выход прямо на берег узкого канала, протекавшего под самыми окнами. И это достоинство, позволявшее появляться и исчезать незаметно, с лихвой искупало и предназначение дома, и особенности его хозяйки.

– Доббро поджаловать, синьор Педро. Господжа ждет вас.

– Спасибо, Люциетта.

Диего Алатристе отдал плащ и шапку в руки служанке – молоденькой, изящной, миловидной и бойкой. Медленно поднялся по лестнице, зашел в свою комнату, вымыл лицо в тазу, отстегнул и бросил на кровать кинжал – и по навощенному, поскрипывающему под ногами паркету направился к двойным, наполовину открытым дверям в главную гостиную. Пол в ней был устлан персидским ковром, на столе стоял стеклянный канделябр с незажженными свечами, а в камине, облицованном мрамором, жарко пылал огонь.

– Staga comodo [19], – услышал он женский голос.

Та, кому он принадлежал, сидела в парчовом кресле в сероватом свете, падавшем из стрельчатого окна. Домашнее платье, покроем напоминавшее восточный халат; бархатные комнатные туфли на босу ногу – виднелись голые щиколотки, отделанная кружевами шаль на плечах. Кружевной чепчик покрывал пышные волосы – чересчур черные, чтобы быть натуральными.

– Добрый день, – не вполне уверенно поздоровался капитан.

Женщина кивнула в ответ, показывая на табурет, но Алатристе сдержанной улыбкой обозначил отказ. Он предпочел остаться на ногах и подойти поближе к камину, чтобы отогреться.

– Вуаша милость очень вуовремя, – сказала женщина.

Теперь она говорила по-испански – бегло, но с сильным венецианским акцентом. Мило с ее стороны, подумал Алатристе, придвигаясь еще ближе к огню. Впрочем, это естественно: она привыкла угождать мужчинам, с которыми имела дело.

– Был на таможне: там задержали мой груз.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет.

Алатристе обстоятельно рассматривал хозяйку. Донна Ливия Тальяпьера считалась одной из самых известных венецианских куртизанок. У этой брюнетки со смуглым, еще красивым лицом, с манерами и воспитанием как нельзя более подходящими для ее ремесла, были испанские корни – ее иудейских предков Тахапьедра изгнали с Пиренеев больше века назад. Даже без каблуков она была почти одного роста с капитаном. На вид ей можно было дать лет сорок, прожитых со вкусом и с толком: недаром (даром, что отказу не было никому) в былые времена меньше чем за полсотни дукатов она даже перед маркизом не расстегнула бы и крючочка на платье. Впрочем, ремесло свое она оставила уже довольно давно, а занималась сводничеством на дому, посещаемом днем и вечером избранными питомицами и состоятельными доверенными клиентами. Иногда – по особой рекомендации – предоставляла кров и стол тем, кто предпочитал выгоды и достоинства ее гостеприимства проживанию в обычной гостинице. Именно таков был случай капитана Алатристе, который поселился здесь по указанию секретаря испанского посольства Сааведры Фахардо, прибывшего в Венецию из Милана на день раньше и остановившегося в миссии. Было вполне в порядке вещей, что преуспевающий коммерсант-оружейник поселился у Тальяпьеры. Женщина надежная и достойная всякого доверия, прибавил Сааведра с многозначительным видом человека, который говорит несравненно меньше, нежели знает. Помолчал и добавил: «Несмотря на иудейскую кровь».