Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана

На его счету было немало побед в прошлом, и потому все так верили в его будущие успехи.

Итак, не приходилось удивляться тому, что смещение генерала, несправедливое и грубое, да еще в канун большого сражения, было встречено с изумлением и негодованием.

Питух, который разгуливал с рукой на перевязи, с новеньким горном за спиной, коротко обрисовал ситуацию:

— Боске — это Боске… Другого такого нет! Когда кричишь «Да здравствует Боске!», его имя само рвется из сердца и слетает с губ!.. Оно звенит, трепещет, увлекает! А попробуйте-ка крикнуть «Да здравствует Рено де Сен-Жан-д’Анжели!» — ручаюсь, что ничего не получится. А если кто решится на это перед строем полка, то-то наступит кавардак.

…Бой шел уже несколько часов.

Нетрудно догадаться, какие чувства испытывал Оторва, когда до него доходили приглушенные звуки ожесточенного сражения. Надежда на полную победу французов заставляла учащенно биться его сердце. Скоро, скоро он будет свободен! Однако мысль о том, что зуавы сражались без него, приводила Жана в отчаяние. Его обещание останется невыполненным. Судьбе было угодно, чтоб он сидел здесь, замурованный в каменный мешок, в ста двадцати метрах от французских позиций!

Он мог бы услышать снаружи голос своего друга капитана Шампобера, когда тот приказывал открыть огонь по исходящему углу бастиона, прикрывавшему собой каземат.

Оторва кружил по камере, как лев в клетке. Голова его горела, в горле пересохло, в ушах стоял гул, глаза были широко раскрыты. Из груди вырывались крики ярости, больше похожие на львиный рык.

Так прошло пять часов! Пять томительных часов боли и гнева.

Оторве то и дело чудилось, будто он слышит победные клики французов… сейчас солдаты в красных мундирах ринутся на стены каземата… скоро победа, и он будет на воле!

Однако звуки битвы постепенно угасли, бурные страсти сменила всепоглощающая тишина, которую вскоре нарушили крики радости на незнакомом языке, доносившиеся из города, с бастионов и с батарей. Колокола уцелевших церквей звонили один громче другого. Священники возносили молитвы.

Русские обезумели от радости. Так, значит, они победили?.. И Оторва, продолжая метаться по своему мрачному каземату, воскликнул:

— Какое несчастье! Неужто эти мужланы одержали верх над венсенскими егерями… над нашими братьями стрелками… над линейцами… над нами, зуавами!.. Неужто мы получили выволочку от московцев?.. И с таким генералом, как Боске?! Нет, это невозможно!

Однако так оно и было. Правда, Оторва не знал о немилости, незаслуженно обрушившейся на генерала. Немилости, за которую дорого заплатили другие!

Попытка Пелисье захватить Малахов курган была преждевременна. Даже Боске, которого генерал Ниэль называл «врагом траншей», не советовал делать этот шаг. Генерал считал, что французские траншеи — а он их действительно не любил — недостаточно выдвинуты вперед.

Спешка и упрямство Пелисье должны были неминуемо привести к серьезному поражению — первому за пятнадцать месяцев долгой и тяжелой кампании.

С самого начала операция складывалась неудачно. Плохо понятые сигналы раньше времени подняли солдат в атаку. Одна из дивизий слишком поспешно открыла огонь. Дурно переданные приказы задержали выступление одной из бригад. Во всем проявлялись колебания и нерешительность. А надо было всем частям выступить согласованно и внезапно напасть на русских, не дав им времени опомниться.

Второй корпус, вместо того чтобы стремительно атаковать, неслаженно тянулся под командованием новоиспеченного начальника, который медлил и не был уверен в своих подчиненных.

Это позволило русским спешно подтянуть резервы и сосредоточить их на самых опасных участках: на Малаховом кургане, где напирали французы, и у Большого редана, который атаковали англичане.

Напрасно французы все снова и снова шли на приступ, неся большие потери.

Напрасно англичане показывали чудеса героизма.

Ничто не могло сокрушить беспримерную стойкость славян.

К восьми часам утра французская армия потеряла двух генералов, четверо были ранены, три тысячи солдат выведены из строя. Союзники недосчитались одного генерала, четверо были ранены, пострадали две тысячи солдат.

Правда, русские потери составили пять тысяч пятьсот человек, из них тысяча пятьсот погибли, отражая атаку. Остальные четыре тысячи пали во время бомбардировки, которая длилась целые сутки.

Пелисье понял, что новые кровавые жертвы ни к чему не приведут. Атаку французов отбили, они потерпели полное поражение. Главнокомандующий приказал отступить по всей линии фронта.

…Через два дня Жестяная Голова снова назначил Боске командиром Второго корпуса, а генерала Рено де Сен-Жана-д’Анжели отослал в лагерь императорской гвардии.

Дама в Черном в лазарете. — Жизнь берет свое. — Бред. — Нежность. — Цветы иностранке. — Тотлебен тяжело ранен. — Великолепные сооружения русских. — Мост над заливом. — Письмо. — Удар молнии. — Тайна. — Форт-Вобан!.. — Рождественская роза.

Невероятно, но Дама в Черном выжила и стала оправляться от жестокого ранения. Спасло ее искусство доктора Фельца и особенно неустанные заботы Розы.

Днем и ночью, в любое время, забывая об усталости, сне, лишениях, ловя каждый жест больной, каждое ее слово, каждый стон, предупреждая малейшие желания, облегчая словом, ласковым прикосновением ужасные приступы, прелестная девушка была добрым ангелом русской княгини.

Сначала доктор собирался эвакуировать раненую в лазарет в Камыше, с тем чтобы в дальнейшем отправить ее в главный госпиталь в Константинополе, но Дама в Черном и слышать об этом не хотела. Она страстно привязалась к юной санитарке, и от одной мысли о разлуке у нее разрывалось сердце.

— Роза, милая моя Роза, — говорила женщина в светлые минуты, — я предпочла бы умереть рядом с вами, чем выздороветь там в одиночестве, вдали от вас.

И девушка, растроганная, отвечала ей со слезами на глазах:

— О мадам, не говорите о смерти… мне это слишком тяжело… и потом, вы поправитесь… я в этом уверена… внутренний голос говорит мне, что вы поправитесь…

— Милое дитя!.. Как я вас мучаю… и как вы добры! Ведь большего нельзя сделать и для родной матери.

— Потому что я люблю вас, как если б вы в самом деле были моей матерью… еще одной мамашей Буффарик!

— А мне, Роза, кажется, что я вижу в вас свою дочь… мою маленькую Ольгу, очаровательную малышку. Я потеряла ее, когда она была еще в колыбели, при кошмарных обстоятельствах…

— Она умерла? О, как это ужасно — когда на ваших глазах умирают дети, ваша плоть и кровь.

— Нет, она не умерла, хотя, может быть, было бы лучше, если б она умерла… я не могу вспоминать об этом без дрожи… Подумайте только… ее похитили цыгане… эти страшные люди… отбросы человечества…