Юрий Рябинин - Твердь небесная

Но уж ворвавшись на опустевшие улицы, молодцы-семеновцы сполна отыгрались на немногих оставшихся пресненцах: любая самая малейшая примета непосредственного участия в сражениях, например, пятна масла на одежде – от оружия, естественно! – была достаточным поводом, чтобы мятежника немедленно расстрелять. Начальник семеновцев полковник Мин приказал своим молодцам, вступившим на Пресню, коротко и ясно: «Арестованных не иметь, пощады не давать!»

Мещерин, Самородов и их дружинники оставались на баррикаде и отстреливались до последней возможности. Семеновцы прежде всего пошли на них в штыки, но были легко отбиты македонками, которыми два бывалых маньчжурца умели пользоваться мастерски. Тогда гвардейцы подкатили пушку и дважды выстрелили по баррикаде, пробив в ней посередине брешь. Но когда они снова пошли в атаку, их снова встретили пули и македонки дружинников: увидев, что против них готовятся применить артиллерию, опытный боец Мещерин приказал всем, кто был на баррикаде, разбежаться на две стороны и залечь под стенами домов, – он знал, что стрелять артиллеристы будут почти наверно в середину укрепления, а края останутся целыми. Так и вышло. И снова семеновцы не взяли их баррикады – отступили, неся потери. Тогда уж они принялись палить из пушки по баррикаде до тех пор, пока не разметали ее всю в мелкие щепки. Но защитников там уже никого не было, – предвидя, как будут развиваться события, Мещерин вовремя увел людей на заднюю, еще более могучую линию обороны.

Впрочем, там они долго не задержались: едва заняли позицию, к ним прибежала Лиза и объявила, что их срочно вызывает Саломеев.

Штаб восстания сворачивался. Кто-то жег в печке бумаги. Кто-то, напротив, что-то спешно писал, видимо, отдавая последние распоряжения. Но паники в комитете нисколько не чувствовалось, и лихорадочных сборов ничуть не было.

Саломеев встретил друзей с радостною улыбкой, будто намеревался сообщить им, что генерал-губернатор запросил у революционного комитета мира на условиях последнего.

Он поспешил навстречу Мещерину и Самородову и, словно благодаря бойцов за службу, положил им руки на плечи.

– Друзья мои! Старые мои боевые товарищи! Все только начинается! – сказал он нарочито громко, с расчетом, видимо, что его слова услышат и прочие штабные. – За одного битого двух небитых дают! Мы не отступаем – нет! мы передислоцируемся! – Саломеев с удовольствием показывал свою речь военачальника. – Мы демонстрируем маневр, чтобы ввести в заблуждение неприятеля и, собравшись с силами, завтра снова вступить в бой! И добить врага! Нанести последний и решительный удар по прогнившему царизму! Мы не проиграли эту битву! Запомните все! – почти кричал Саломеев. – Мы лишь окрепли духом в нынешней борьбе! А это значит, мы победили! Ибо победа всегда за сильнейшим духом!

– А теперь слушайте мой приказ! – более сдержанно произнес он. – Приказываю: взять своих очаровательных невест, – он улыбнулся стоящим тут же Лизе и Хае, – и немедленно покинуть Пресню! И не возражайте! – поспешил вставить он, видя, что Мещерин хотел что-то сказать, по всей видимости, заявить о своем намерении оставаться и сражаться в осаде до конца. – Помните: мы себе не принадлежим! Мы должны идти туда, куда укажет партия! Где вы будете полезнее! Здесь теперь от вас пользы партии нет! Это не обсуждается. Наши с вами бои впереди!

Когда стемнело, Клецкин отвез Мещерина с Хаей и Самородова с Лизой в Мневники. Там Саломеев заранее нанял у одной старушки квартиру на случай возможного их маневра. Ночью он и сам присоединился к друзьям. А утром, до рассвета, они все вместе выехали в еще более дальнее, приготовленное дальновидным Саломеевым убежище – в глухую деревеньку в Звенигородском уезде подальше от железной дороги.

В последующие дни Москва залечивала раны, полученные в результате кровавых беспорядков. Ко всем заставам потянулись сани с гробами, а то и просто с укутанными в холстину покойными: сотни убиенных – часто безымянных и неотпетых – отправились в последний путь свой. Похоронен был и пристав Потиевский на Калитниковском кладбище рядом с могилой отца, – там уж Таня действительно всплакнула вместе с другими близкими покойного. Но едва закончились казни и похороны, Москва будто бы очнулась после горячечного сна, повеселела даже немного: стали выходить газеты, и снова забегали мальчишки-разносчики, выкрикивая важные новости, повсюду застучали топоры и молотки, завизжали пилы – это плотники и каменщики принялись чинить фасады домов, устанавливать заново ворота, поправлять изгородки, торговцы снимали с окон деревянные щиты и открывали свои лавки и магазины, извозчики как будто стали даже шибче погонять своих отдохнувших лошадок. Когда же раздался первый фабричный гудок, всем стало ясно – лихо миновало, и жизнь возвращается в привычную свою колею.

А в наступивший через несколько дней сочельник Москва будто уже забыла о случившимся или нарочно не хотела об этом вспоминать: город наполнился даже большей, чем в прежние годы, предпраздничной суетой, обыватели, многие из которых две недели носа из дома не показывали, все дружно вывалили на улицу, на рынках наступило натуральное столпотворение, в магазинах – не протолкнуться, в винные лавки выстроились полуверстные очереди. Всем хотелось жить, и радоваться, и праздновать!

С начала же нового года Москву и всю Россию охватила единственная пламенная страсть – скорые выборы в Государственную думу. Повсюду – в салонах и рабочих казармах, в очередях и собраниях, в вагонах конки и извозчичьих санках, в театрах и церквах! – среди всех званий и сословий то и дело теперь слышались новые слова: право голоса, депутаты, выборщики, курия, ценз. На выборы в свое время поспешили явиться почти все, кто имел это самое право голоса: одни, надеясь таким образом возместить за свою декабрьскую неудачу, другие, намереваясь еще более упрочить свое господствующее и привилегированное положение и исключить впредь вероятность хамову колену как-то влиять на устои.

Получил кресло в российском парламенте и Сергей Юрьевич Саломеев. Убедившись, что партнер исполнил его просьбу в отношении купца Дрягалова, о погибели которого сообщили многие газеты, едва восстание утихло, чиновник московского охранного отделения данное Саломееву слово сдержал: помог получить место депутата Государственной думы от одной из левых партий. Очевидно, у Викентия Викентиевича имелся какой-то свой расчет: ему, наверное, нужен был доверенный человек в Думе, так же точно как подобных людей он прежде внедрял в социалистическое движение. Впрочем, неизвестно, какие уж он там строил планы. Но если и были у него какие-то виды, то все они вскоре рухнули. Сразу после открытия Думы была образована особая государственная комиссия, занявшаяся расследованием причин московского восстания и выявлением приведших к беспорядкам просчетов властных и ответственных лиц. В результате в отставку было отправлено множество чиновников разного уровня. Среди прочих оказался и Викентий Викентиевич. Компетентные господа посчитали, что его рабочая политика с этими полулегальными кружками, с этой его революцией на коротком поводке, принесла крайне вредный для государства результат, – возложенного не него высокого доверия он не оправдал!