Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

– Взводами! – кричал Лихунов в трубку, нечеловечески радуясь удаче первого залпа, сделанного на таком большом расстоянии и сразу же поразившего так много врагов. – Залпами повзводно! Огонь!

И снова вспыхнули над немцами чисто-белые облачка, и вновь разорвались их ряды, не в силах повиноваться долгу, но подчиняясь могуществу горячего металла, подчиняясь могучему желанию остаться целым, пожить, пусть еще совсем немного, пусть до следующего слепого, немилосердного разрыва у них над головой, но все-таки пожить, пожить…

А батарея Лихунова все стреляла и стреляла по немцам, очень хотевшим выгнать из окопов своих противников, и теперь они уже не строились в шеренги, а копошились на взрыхленной картечью земле, взрыхленной судорожными пальцами умирающих, каблуками тяжелых, грязных сапог, бившихся в агонии людей, саперными лопатками тех, кто искал спасенья в наскоро вырытом окопчике, маленьком совсем, лишь бы голову прикрывал, только бы не видеть этого страшного мира, где умирали люди просто так, почти зазря. Бог весть ради чего, подчиняясь попросту приказу незнакомых им людей, сидевших очень далеко от этого взрыхленного и политого густой, теплой кровью поля. И, стремясь спасти себя, они бежали, но шрапнель настигала их везде, и эти люди в серых добротных мундирах, обезумев от страха, закрывали руками голову, думая, что спасутся этим, и метались по полю, бросив винтовки. И шрапнель догоняла их, и они тихо падали ничком, зарываясь лицом во взрыхленную землю, а другие громко кричали от боли и падали на уже убитых, а поэтому безмерно более счастливых, чем они, живые. И эти еще живые люди, словно завидуя мертвым, на последнем издыхании кусали мертвых и так умирали, впившись в своих товарищей, с которыми еще час назад завтракали гороховой колбасой и чашкой дурного кофе с куском серого невкусного хлеба. А Лихунов неотрывно смотрел на это шевелящееся человеческими телами живое серое поле, и звериное, темное нечто, бывшее, должно быть, в чувствах еще египетских, римских воинов, всех сражавшихся когда-либо мужчин, всех, кто находился сейчас на этом обширном пространстве с мирными озерками и тихими рощами, напрягло всю его мужскую природу, природу бойца, отважного и сильного, но страстно желающего мира.

Лихунов смотрел только туда, где рвалась шрапнель его орудий, а поэтому не видел, не мог видеть, что и на соседних участках происходило подобное. Еще две батареи дивизиона, которыми он еще совсем недавно командовал, располагались в трех верстах справа и слева от него и действовали ничуть не хуже батареи Лихунова. Но ему сейчас казалось, что весь мир совместился лишь в небольшом пространстве поля у фольварка Янушево, а сам он, повелевающий людьми на этом поле, словно был хозяином вселенной, могучим и безжалостным, как древний языческий бог. Лихунов видел, что уничтожил уже с батальон солдат, как разметал гранатами неосторожно выехавшую на позицию легкую батарею противника. Но он не видел, как в двух верстах справа от него германский бронеавтомобиль сумел подойти к линии окопов русских так близко, что вызвал страшную панику, и солдаты, бросая на ходу винтовки, в количестве двух-трех рот бросились бежать, и окопы непременно были бы заняты немцами, если бы артиллеристы соседней батареи не уничтожили его. Лихунов не видел также и того, что авангард Ставучанского полка, тот самый батальон, что укрепился в небольшом леске, подвергся артиллерийскому обстрелу, и низенький каменный валик их не укрыл на самом деле. Снаряды взрывались у них за спиной, ранили солдат осколками, прошивали насквозь их не защищенные ничем тела, попадали в камень, который тоже разрывался на сотни маленьких осколков, убивавших обезумевших от страха пехотинцев, уродовавших до неузнаваемости этих молодых, здоровых мужиков, неспособных ответить ни единым выстрелом. Прежде чем командиры дали приказ батальону уходить в лес, три роты так и остались лежать за разбитыми бризантными германскими снарядами каменными валиками, которыми капитан Настырко хотел сохранить солдатам жизнь во время боя. На очищенную позицию русских тут же бросились враги, но их остановила и принудила к бегству батарея полевых орудий, вовремя поставленная для обстрела утраченной опушки Новсковского леса.

Бой продолжался два часа. Атаки немцев на русские передовые позиции, охранявшие подступы к фортовой линии Новогеоргиевска, были отбиты на всех участках. Тишина, нарушаемая лишь случайными винтовочными выстрелами, после яростного, дикого грома канонады казалась исступленно-стылой и кромешной. На том поле, по которому стреляла батарея Лихунова, появились люди с носилками и принялись убирать раненых и убитых, но он уже не видел этого.

На батарее, куда Лихунов прошел, все еще носило следы недавнего боя. Канониры, бомбардиры, опустившись на землю, курили, молча, отупело глядя куда-то вниз или, наоборот, закинув голову, смотрели в небо, будто все земное после этого боя было для них невыносимо противно. Курили, оглушенные стрельбой, не замечая или не желая замечать подходившего к ним командира, но ни сам Лихунов, ни командиры взводов, ни фейерверкеры не решились поднимать артиллеристов – сейчас это было бы по отношению к ним настоящей жестокостью.

– Спасибо вам, братцы, – твердым, но негромким голосом произнес Лихунов, подходя к артиллеристам. – Хорошо стреляли. Спасибо.

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – вытянулся пожилой бородатый фейерверкер.

К Лихунову подлетел Кривицкий, сияющий счастьем:

– Господин капитан, ну, вы видели, видели?! Ведь размели же германцев к чертовой матери! Ведь вы хорошо должны были видеть!

Лихунов, снисходительный в эту минуту к свободному, неуставному тону поручика, ответил:

– Неплохо стреляли, господин поручик,- и добавил отводя глаза: – Но можно было кучней стрелять. В другой раз смотрите за тем, чтобы прицелы точнее выставлять. Но в общем – очень сносно.

Кривицкий, огорченный такой похвалой командира, хотел было оправдаться, но в это время к Лихунову подбежал связной с испуганными глазами, сбиваясь, заговорил:

– Вашесыкородие, там… на проводе… вас просють, генерал Колшмит, дивизии командир… пожалуйте…

Лихунов быстро пошел туда, где был укрыт телефон, соединяющий его батарею со штабом дивизии. Дорогой решил, что генерал Кольдшмидт хочет поблагодарить его за отличную стрельбу, и его сердце, не лишенное тщеславия, заколотилось быстрее. Лихунов услышал в трубке шипение, потом чей-то недовольный голос (Кольдшмидта он не знал и голоса его узнать бы не сумел) проговорил в телефоне:

– Кто на проводе?

– Капитан третьей батареи Лихунов,- ответил он. – Командир батареи. – И сразу понял, что благодарить его не будут.