Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

Они все проснулись от громкой команды фельдфебеля Симона, семь лет прожившего в России и хорошо знавшего русских и язык:

– А ну-у-у, поднимась!!! Живо поднимась!!!

И офицеры, понимая, что возражать бесполезно, почесываясь, вставали, бежали в отхожее место на двор, одно-единственное на лагерь, – спешили успеть, обогнать друг друга. Потом те, кто не был окончательно разбит дорогой, вшивым ночлегом, ранами, бегали с жестяными кружками в поисках воды, желая помыться, но воды не нашли, – оказалось, что водопровод частенько неисправен, и если пленные хотят, то можно организовать ее подвоз при плате десять марок за бочку. И офицеры, поразмыслив, решили терпеливо дождаться, пока не наладят водопровод. Вскоре их выстроили на утреннюю поверку, велев извлечь из каземата даже тех, кто не в силах был подняться. Всех посчитали, и Динтер вновь напомнил им о том, какую честь оказывает русским Германская империя, беря на себя попечение и заботу о их теле и духе. А Лихунов вспомнил, как по его телу сегодня ночью ползали клопы и вши, а на лицо и на повязку текла моча умирающего молодого человека, вдруг громко заявил по-немецки, что предложенные империей условия проживания вряд ли устроили бы и свиней, и хотя немцы называют обыкновенно русских свиньями, но мы о себе несколько лучшего мнения, чем господин комендант, и при первой же возможности подадим жалобу высокому начальству. Динтер ничего не ответил, только резко поддернул свои лимонные перчатки и пошел прочь.

– Да напрасно вы так, батенька, – пожурил Лихунова интендантский офицер в пенсне,- только хуже выйдет от сарказмов ваших. И клопу понятно, что он издевается над нами. Но ведь это не Динтера затея личная, а проявление принципа их системы, последовательной и методичной: «Будешь-де знать, с кем воевать затеял!» Ладно, помыкаемся в этом клоповнике месячишко, а там, глядишь, куда поприличней переведут. Не шевелите вы эту кучу, не надо. Только хуже себе, да и всем нам сделаете.

Лихунов не смог сдержать своего неудовольствия:

– Система это или нет – для меня безразлично! Я – офицер и знаю, что в России пленным немецким и австрийским офицерам предоставлены нормальные человеческие условия проживания, а почему я должен жить… простите, в сортире, мне непонятно! И по мере сил своих бороться за себя, за честь свою я буду, чего бы мне это ни стоило! Я – офицер! Русский офицер! – и пошел в сторону, не обращая внимания на слова интенданта, пущенные вслед:

– Свернете шею, и все дела. Подумайте только, сколько в вас спеси! Офицер! А мы что, не офицеры?

Он еще не успел далеко отойти от интенданта, как вдруг увидел приближающегося фельдфебеля, который, судя по свирепому выражению лица, спешил сообщить что-то малоприятное. Симон, по всему было видно, принадлежал к тем субъектам, кто в раннем детстве своем видел много зла, кого нещадно секли, тиранили или даже истязали, и кто, повзрослев, принимается горячо и беззаветно бороться со злом или, наоборот, с утроенным рвением спешит тиранить и истязать безразлично кого, чтобы дать своей оскорбленной, униженной памяти забыться в сладкой неге созерцания чужого несчастья, боли.

– Ой, как я вас жалею! – с гадким притворством произнес Симон, подойдя к Лихунову. – Оч-чень, оч-чень плёхо! Вас зовет капитан Динтер, наш господин комендант. Вы любит говорить, и я уверен, что вы будет наказан и, может быть, расстрелят. Идемте, идемте к господину коменданту!

Когда фельдфебель привел Лихунова в кабинет коменданта лагеря, Динтер будто ждал появления пленника – стоял у стола, на котором высился сахарно-белый бюстик Канта, изящный и скромный. Но Лихунову бросился в глаза не Кант, а то, что комендант так и не снял своих желтых перчаток, несмотря на то что в помещении было очень тепло. И эта деталь отчего-то вдруг глубоко поразила пленного. Ему подумалось, что неврастеник-немец, получивший взамен фронтовых хлопот и опасностей теплое и не очень хлопотное место коменданта лагеря, чего-то то ли стыдится, то ли тщательно скрывает, и перчатки эти, уродливые и страшные своим неестественным, совсем не подходящим обстановке цветом, являются какой-то лживой личиной, маскирующей потаенный, очень постыдный изъян или даже порок.

Симон сразу же вышел, но Лихунов знал, что фельдфебель не мог уйти далеко – просто не имеет права, – а находится где-то рядом и внимательно слушает разговор, готовый в любую минуту ворваться, стать свидетелем невыгодного для пленника слова, жеста, движения.

– Вам что же, не нравится наш лагерь? – спросил Динтер неожиданно, имея цель ошеломить своим вопросом.

– А что мне может в нем нравиться? – дотронулся до своей несвежей повязки Лихунов. – Сырой погреб, в котором меня поселили, и насекомые? А ведь вы говорили, что мы здесь затем, чтобы очиститься от вшей, получается же все наоборот… Да и воды, оказывается, нет.

Было видно, что Динтер занервничал.

– Какие насекомые?! О чем вы говорите?! Помещения, мебель и белье проходили дезинфекцию и дезинсекцию!

– Хотите, я подниму рубашку и покажу вам вшей? – спокойно предложил Лихунов.

– Не нужно! Что это докажет? Я прекрасно знаю, что вся ваша группа, как и предыдущие, находится в совершено недопустимом санитарно-гигиеническом состоянии! Что вы мне продемонстрируете? Тех насекомых, которые жили на вас еще в Новогеоргиевске? Да?

Лихунову показалось, что он видит перед собой помешанного, и только это подозрение удержало его от вспышки гнева, закипевшего в нем. Мелькнула и другая мысль: «А не вводится ли он в постоянное заблуждение своим помощником Симоном, который то ли из-за нерадения, то ли из подлости не приводит казематы, нары и белье в приличное состояние? Фельдфебель все списывает на пленных, а глупый Динтер, не вникающий в дела, доверяется ему во всем». Но Лихунов тут же прогнал эту несерьезную идею – Динтер наверняка обо всем знал, но отвратительные условия проживания считал средством наказания, вполне заслуженного русскими военнопленными.

– Все, что вы говорите о неудобствах, абсолютная чепуха! – продолжал Динтер, повышая голос. – Например, для ваших больных глаз полумрак каземата очень полезен, я знаю. А вообще мы не можем придумать лучших условий для вашего проживания в лагере. Заключенный должен содержаться в тюрьме, такова логика, а тюрьма, как известно, не дворец. О, я бы очень хотел, чтобы немецкие военнопленные, находящиеся в Сибири, жили хоть в сколько-нибудь похожих условиях! Вы разве не знаете, что их там бьют кнутом? Не знаете, так прочтите брошюры, имеющиеся в лагере. Варварство какое!

Динтер закончил свою горячую речь, шагнул к столу и рукой, затянутой в нелепую желтую перчатку, провел по мраморному Канту, словно давая Лихунову возможность видеть свое приятельское отношение к великому соотечественнику. Лихунов вздохнул: