Александр Бушков - Провинциал, о котором заговорил Париж

— Д-да… — ответил чуточку растерявшийся малый.

— Вашему господину, — с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась в мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми… как их там? Ага, Фугасами!

Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:

— Планше!

Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, — не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:

— Это вам, сударь!

— Мне? Ты уверен?

— Сударь, эта девчонка — до чего хороша резвушка! — ясно сказала: «Вашему господину». А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет…

Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет…

И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: «Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу».

В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование — оказывается, произошла всего-навсего ошибка… Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека — прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее…

Д'Артаньян спросил серьезно:

— Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: «Вашему господину»?

— Точно так, сударь…

— А господин у тебя один…

— Вы, сударь!

— Следовательно, — принялся размышлять вслух д'Артаньян, — письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?

— Уж будьте уверены!

Д'Артаньян раздумчиво продолжал:

— И даже более того… Слова «известному лицу» вполне могут относиться к моей персоне…

— Совершенно верно, сударь! — поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось наконец нарушено неким крайне интересным событием, и заинтригованный не менее своего господина. — Мой господин — вы, а Бонасье — наш домохозяин, эрго…

— Чего?

— «Эрго» — по-латыни означает «следовательно», сударь… — пояснил Планше почтительно. — Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится…

— Эрго! — ликующе воскликнул д'Артаньян. — Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго — письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, случайность, совпадение… Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел…

— Уж это точно, сударь! — живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. — И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников!

— Вот и я так думаю, — сказал д'Артаньян.

Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался — благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь…

В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета — вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем-то вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: «Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки».

— Арамису! — невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: — Это совершенно меняет дело, вот именно…

— Почему, сударь?

Д'Артаньян уныло ответил:

— Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести…

Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли…

— Пожалуй, сударь…

— Черт возьми, меня так и подмывает… — горестно сказал д'Артаньян. — Но ведь против чести!

— Сударь, — вкрадчиво сказал верный слуга. — А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами?

— А? — переспросил д'Артаньян. — Ты что имеешь в виду, мошенник?

— Сударь, — сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. — Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага… По-моему, вам следует повесить ее на место — грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию…

— Ты полагаешь? — спросил д'Артаньян.

Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось — шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать «Патер ностер» не менее полудюжины раз.

— Ах, что я наделал! — огорченно воскликнул Планше.

Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Артаньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух…

— Любезный Арамис! — старательно произносил Планше. — Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет — приходите сегодня вечером на улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы наконец-то увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари.

— Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? — воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом.