Александр Бушков - Провинциал, о котором заговорил Париж

Ее голос приобрел ту же неженскую силу, а очаровательное лицо было исполнено столь злой решимости, что в гасконце вновь проснулись суеверные страхи его далекой родины, и он не на шутку испугался, что лежавшая в его объятиях нагая красавица вдруг обернется ведьмой, мороком, чем-то ужасным. А очаровательная Мари, словно не видя его, уставясь то ли в потолок, то ли в видимые ей одной дали, нараспев читала, словно вонзала в кого-то клинок:

Почему-то д'Артаньяну стало по-настоящему страшно — и от этих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищного взгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и от самого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгие века. «Это смерть, — подумал он трезво и отстраненно. — Что бы они там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь не собирался, всемогущий Боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумал веселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но я никому не хотел причинить зла, ты слышишь, Господи? Она зовет кровь и смерть, как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…»

А вслух он сказал:

— Я и не подозревал, Мари, что вы, подобно Маргарите Наваррской, сочиняете столь прекрасные стихи…

— Вы мне льстите, милый Арамис, — отозвалась она прежним голосом, нежным и ласковым. — Это не я. Это дон Хорхе Манрике, сто пятьдесят лет назад павший в бою в междоусобных кастильских войнах. Черт возьми, как он ухитрился предсказать? — И она повторила с несказанным удовольствием, смакуя, словно прекрасное вино: — Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху… Боже мой, как он мог предвидеть! Вот именно — Господина и Прелата! Обнимите меня, Арамис, мне вдруг стало холодно…

Д'Артаньян послушно потянулся к ней, но тут раздался тихий стук в дверь. Герцогиня живо соскочила с постели и, небрежно накинув тончайший батистовый пеньюар, направилась открывать. Приотворив невысокую дверь буквально на ладонь, она обменялась с кем-то невидимым парой тихих фраз, после чего вернулась в постель. Не разобравший ни слова д'Артаньян чуточку встревожился — кто его знает, этот чертов Лувр, — но постарался спросить как можно беззаботнее:

— Что случилось?

— Ничего особенного, — сказала герцогиня, укладываясь рядом и по-хозяйски закинув его руку себе на шею. — Сейчас придут люди, которые объяснят вам все остальное, мой милый друг…

В следующий миг дверь бесцеремонно распахнули во всю ширину, и в комнату совершенно непринужденно вошли двое мужчин. При виде первого из них д'Артаньян решил поначалу, что это король собственной персоной, что он, распустив слух о мнимом своем пребывании в Компьене, внезапно нагрянул ночью искоренить дворцовую вольность нравов…

Сердце у него ушло в пятки, как, будем беспристрастны, у любого на его месте. Однако он очень быстро понял свою ошибку, воспрянув духом. Надо сказать, что обмануться в полумраке и от неожиданности было немудрено — младший брат короля, Гастон, герцог Анжуйский, ровесник д'Артаньяна, чертовски походил на старшего брата… Правда, имелись и кое-какие существенные отличия, касавшиеся не облика, а духа — следовало признать, что Жан Батист Гастон, Сын Франции [23] Сын Франции и Дочь Франции — официальные титулы наследных принцев и принцесс. , олицетворял как раз ту решимость и волю, которых так не хватало его коронованному брату.

Д'Артаньян прожил в Париже достаточно, чтобы сразу узнать и второго визитера, — это был принц Конде собственной персоной…

«Младший брат короля! — подумал д'Артаньян. — Кузен короля! Невероятная честь для моей скромной персоны, если учесть, что я лежу со своей любовницей совершенно голый… Да, вот именно, черт побери! Стыд-то какой!»

Он торопливо натянул простыню до самого носа — но прелестная герцогиня как ни в чем не бывало осталась лежать в грациозной и непринужденной позе, распахнутый батистовый пеньюар прикрывал ее не более, нежели носовой платок способен прикрыть знаменитую статую Персея работы великого Челлини.

— Ну-ну, не смущайтесь, шевалье! — добродушно прикрикнул принц Конде, развалясь в ближайшем кресле. — Картина самая обычная для Лувра, в особенности когда отсутствует хозяин, отчего-то почитающий Лувр аббатством, а себя — настоятелем…

— Совершенно верно, — фривольным тоном подхватил брат короля. — Если учесть к тому же, что оба мы уже имели случай побывать на вашем месте, дорогой Арамис. Так что отбросьте стыд и церемонии. Можно сказать, что мы собрались здесь в тесном, почти семейном кругу…

— Вы циник и проказник, принц, — надула губки герцогиня. — Шевалье влюблен в меня трепетно и романтично, и ваши непристойности способны привести его в уныние…

— Но если это правда?

— Все равно. Вы играете чувствами влюбленного…

— О, что вы, Мари! — воздел руки принц в наигранном ужасе. — я вовсе не посягаю на чувства шевалье Арамиса, тут он волен оставаться их единственным владельцем и распорядителем. Я-то вас нисколечко не люблю, очаровательная распутница, я просто вас вожделею… Вы согласны с таким разделением обязанностей, шевалье? Вы ее любите, я вожделею, нужно только устроить так, чтобы не мешать друг другу…

— Совершенно согласен с вашим высочеством, — сказал д'Артаньян, решив вести себя так, чтобы не выбиваться из царившего здесь настроя. — Очень мудро сказано…

— Вот видите, — сказал Гастон спутнику. — Мне о нем сказали сущую правду — он вовсе не деревенщина и не святоша. Мне он кажется совершенно разумным человеком…

Принц Конде пока что помалкивал, восседая с видом серьезным и чуточку озабоченным. Выглядел он настоящим вельможей, осанистым и величественным, но д'Артаньян достаточно общался с парижскими сплетниками, чтобы узнать уже: законность рождения принца в свое время оспаривалась вполне открыто. Существовали сильные подозрения, что его матушка, Шарлотта де Ла Тремуйль, родила его от своего пажа, гасконца Белькастеля (приходившегося, кстати, отдаленной родней де Кастельморам), а после, когда вернулся законный муж и ветреная Шарлотта испугалась, что истинный отец не удержит язык за зубами, она хладнокровно отравила беднягу пажа. По этому делу было даже наряжено следствие, тянувшееся восемь лет, начался судебный процесс, но по приказу доброго короля Генриха Четвертого он был прекращен, а все бумаги сожжены (злые языки шептали даже, что отцом принца Конде был сам Генрих, и незадачливый паж поплатился жизнью именно за то, что был посвящен в опасные секреты, а вовсе не за собственные постельные подвиги).