Рафаэль Сабатини - Одураченный Фортуной

Их физиономии, освещенные факелом, казались настолько мерзкими и жуткими, что полковник почти окончательно протрезвел. С трудом заняв сидячее положение, он ошеломленно уставился на них, пытаясь понять, где находится.

— Я же говорил тебе, Лэрри, что парень еще теплый, — сердито заворчал один из вурдалаков.

— Ну и что с того? — недовольно осведомился другой.

— Надо его выбросить из повозки.

— Вот еще! Все равно он скоро окочурится.

— А чиновник? Разве он не заметит, что это просто пьяный? Что он, по-твоему, нам скажет? Помоги мне. Давай вытащим его!

Но Холлс уже не нуждался в помощи. Их слова и мрачный груз телеги заставили его наконец понять страшное положение, в котором он оказался. Ужас не только отрезвил его окончательно, но и придал ему силы. Напрягшись, полковник встал на колени, а затем, ухватившись за борт повозки, поднялся на ноги, быстро перелез через борт и распростерся на земле.

К тому времени, как он сумел встать, телега уже поехала дальше, и на пустой улице раздавались взрывы хриплого хохота.

Холлс бежал в обратном направлении, пока не перестал слышать звуки скрипа колес проклятой повозки и отвратительного веселья возчиков. Лишь тогда он заметил, что лишился плаща, шляпы, камзола и башмаков. Исчезновение шпаги и остатка денег казалось ему менее значительным. Полковник дрожал как в лихорадке, голова его болела и кружилась. И тем не менее он был полностью трезв и мог ясно представить себе, что с ним произошло, и каким образом это случилось.

Машинально Холлс продолжал идти вперед, словно в бреду. Становилось светлее, небо окрашивалось шафрановым цветом восходящего солнца.

Наконец полковник остановился, не зная и не заботясь, где находится. Бессильно свалившись у дверей пустого дома, он погрузился в сон.

Когда Холлс проснулся снова, солнце уже светило высоко в небе. Оглядевшись вокруг, он увидел совершенно незнакомое ему место.

Перед ним, внимательно глядя на него, стоял человек, одетый в черное, в высокой шляпе, опиравшийся на красный жезл.

— Что вас беспокоит? — осведомился незнакомец, видя, что он проснулся.

Холлс сердито уставился на него.

— Ничего, кроме вашего присутствия, — огрызнулся он, вставая.

Однако, когда полковник поднялся, у него сильно закружилась голова. Он облокотился о дверной косяк, затем покачнулся и опустился на порог, недавно бывший его ложем. Несколько секунд Холлс сидел там, пытаясь разобраться в своем состоянии, затем, повинуясь внезапному импульсу, распахнул на груди рубашку.

— Я солгал! — крикнул он, дико расхохотавшись. — Меня беспокоит еще кое-что. Смотрите!

И полковник распахнул рубашку еще шире, чтобы человек с жезлом мог видеть то, что обнаружил он. Это было последнее, что помнил Холлс.

Пока он спал, на его груди расцвел цветок чумы.

В бреду полковник Холлс видел себя участником смертельных поединков; он постоянно сражался с противником, одетым в костюм из черно-белого атласа и с лицом герцога Бэкингема, который уже собирался заколоть его, но почему-то никак не мог этого сделать. Эти поединки обычно происходили в мрачной комнате, освещенной свечами в серебряном канделябре, и в присутствии одетой в белое женщины с бледным лицом, голубыми глазами и густыми каштановыми волосами, которая радостно смеялась и хлопала в ладоши при каждом выпаде. Иногда полем битвы становились вишневый сад или коттедж йомена в Вустершире. Но действующими лицами всегда оставались те же трое.

Бред наконец прекратился, и Холлс проснулся с более или менее ясной головой, пытаясь осознать, где находится, с помощью обрывков воспоминаний.

Он лежал на койке у окна, сквозь которое мог видеть листву и клочок темно-синего неба. Над его головой находились перекладины крыши, под которой не было потолка. Повернувшись налево, Холлс увидел продолговатую, похожую на сарай комнату, где стояло еще полдюжины коек, и на каждой из них лежал больной. Двое были неподвижны, словно мертвые, остальные вертелись и стонали, а один отчаянно боролся с державшими его санитарами.

Для человека в ситуации Холлса это было не слишком приятным зрелищем, поэтому он снова повернулся, устремив взгляд на полоску неба. Великое спокойствие снизошло на его душу, не желающую расставаться с измученным телом. Холлс полностью сознавал свое положение. Он болен чумой, и сознание ненадолго вернулось к нему, дабы помочь вознести благодарность Богу за то, что его жалкая жизнь подходит к концу.

Мысль об этом наконец изгнала ощущение жгучего стыда, которое могло никогда его не покинуть, сознание того, какое жалкое зрелище являет он собой в глазах той, перед которой так тяжко согрешил. Холлс вспомнил, что оставил для Нэнси подробную исповедь. Ему было сладостно думать, перед тем как удалиться в иной мир, что прочтение письма откроет девушке все то, что сделало из него негодяя, покажет, как судьба поместила его между молотом и наковальней, сможет уменьшить презрение, которое она, несомненно, питает к нему.

Слезы покатились по его худым щекам. Это были слезы благодарности, а не жалости к себе.

У его койки послышались шаги, и кто-то склонился над ним. Холлс снова обернулся, и его сердце сжалось от страха.

— Я снова брежу, — прошептал он вслух.

Рядом с ним стояла миловидная женщина в простом сером платье с белыми манжетами, фартуком и чепчиком — обычной одежде пуританок. Ее овальное лицо было бледным, глаза зелено-голубыми и очень печальными, а один-два каштановых локона спускались из-под чепчика на белую шею. Маленькая холодная ручка нашла руку полковника, лежавшую на одеяле, и нежный мелодичный голос ответил ему:

— Нет, Рэндал. Слава Богу, вы наконец проснулись.

Холлс увидел, как ее печальные глаза заволокли слезы.

— Где же я тогда? — ошеломленно спросил он. Ему начало казаться, что он видит во сне происходившее ранее.

— В чумном бараке на Банхилл-Филдс, — ответила она, еще усилив его смятение.

— Понятно… Я помню, что заболел чумой. Но вы? Как вы очутились в, чумном бараке?

— Больше мне некуда было идти после того, как я оставила дом на Найт-Райдер-Стрит.

Нэнси кратко рассказала ему о своих обстоятельствах.

— Доктор Бимиш привел меня сюда, и по милости провидения я могу ухаживать за несчастными, пораженными чумой.

— И вы ухаживали за мной? Вы? — Удивление и недоверие придало силу его ослабевшему голосу.

— А разве вы не ухаживали за мной? — ответила она вопросом.

Махнув худой и бледной рукой, Холлс вздохнул и удовлетворенно улыбнулся.

— Бог милостив ко мне, грешному. Все, о чем я молился, лежа здесь, это о том, чтобы вы, зная всю правду о моем падении, об искушениях, которым я поддался, обратились ко мне со словами жалости и прощения, чтобы… чтобы мне было легче умереть.