Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного

В другое время воеводы не проявили бы столько упорства в такую неподходящую погоду, а сидели бы и грелись в походных шатрах. Но на этот раз с войсками ехал сам царь Иван.

К ночи русское воинство подошло под стены каменной крепости Вейсенштейн.

Нарядный воевода Василий Ошанин еще долго не давал мужикам отдохнуть, устанавливая пушки на удобных возвышенных местах. Обстрел замка царь назначил с рассветом.

Ночью люди работали при факельных огнях. Вокруг замка зажглись костры. Стрельцы и прочие воины, конные и пешие, готовили себе ночлег и пищу. Они рубили жерди в соседнем лесу и ставили шалаши. Некоторым посчастливилось устроиться в посадских домах.

Царский шатер раскинули на холме, поросшем молодым дубняком. На землю положили доски, а доски застелили дорогим персидским ковром. Царь Иван сидел в кресле с высокой спинкой и читал письмо.

Постельничий князь Сицкий поднял перед ним четырехсвечовый серебряный держак с ярко горящими восковыми свечами.

Рядом стоял царев тайный советник Малюта Скуратов, а чуть поодаль дьяк Василий Щелкалов.

«Ваше императорское величество! — читал царь. — После удачных сражений с вашими врагами на Восточном море я, ваш слуга адмирал Карстен Роде, захватил двадцать два корабля со всем снаряжением и грузами.

В сентябре 1571 года флот Вашего величества состоял из семнадцати кораблей. Пусть скажет про мои победы король польский Сигизмунд, враг ваш и недоброжелатель. Вряд ли у него осталось больше пяти корсарских кораблей.

Ваше императорское величество, мне тяжело писать, что шведский адмирал Горн внезапным нападением у берегов острова Борнхольма уничтожил большую часть ваших кораблей. Остальные вероломно были захвачены в Копенгагене по приказу короля Фредерика. Сие сделалось возможным только из-за отсутствия у Вашего величества удобной гавани, где флот мог бы безопасно находиться…

Я, ваш верный слуга адмирал Карстен Роде, по приказу короля Фредерика арестован и нахожусь в заточении. Если Вашему величеству по-прежнему нужна морская служба, вы можете выкупить своего адмирала за тысячу талеров. Кланяюсь низко и обещаю верную службу до конца своих дней.

Адмирал флота Вашего императорского величества

К а р с т е н Р о д е».

— Из Копенгавна кто привез? — спросил царь.

— Мой человек, — скромно сказал Малюта.

— Добро… Вишь, как им Нарва припекла! А еще что твой человек слышал тамо?

— У франкейских немцев в городе Париже прошлое лето в ночь на святого Варфоломея убито больше трех тысяч человек и в других городах многие тысячи.

— Кто приказал? — живо отликнулся царь.

— Ихний король Карл.

— По какой причине?

— Супротивничали вере римской.

Царь Иван долго теребил бороду.

— Говорят, будто я кровоядец, а другие державцы против меня ангелы. А выходит, врут все… А еще что знаешь?

— Не хотят тебе, великий государь, Ливонскую землю давать. И на Варяжское море, говорят, не допустим.

— Как будет, мы посмотрим. А сегодня к нам в Нарву все торговать едут, окромя шведов. Да и те потихоньку от своего короля Юхана бывают. Ну-ка, Василий, спрячь письмо, — обернулся он к дьяку Щелкалову. — А деньги погодим высылать. Разузнать надо, как и что. Напишу письмо королю Фредерику, авось и без денег отпустит… адмирала. Ты, Гриша, иди отдыхай.

Малюта Скуратов продолжал стоять.

— Что еще сказать хочешь?

— Обижаешь, великий государь, верных слуг, опричников своих. Ванька Колтун бьет тебе челом. Вотчину, тобой пожалованную, у него отобрали, а земского дворянина…

Царь нахмурился. Лицо его приняло зловещее выражение.

— Нет у меня больше опричников… Все равны, и двор у меня один, и войско одно…

Земля будто качнулась под ногами Малюты.

— Великий государь, — снова начал он. — Опричник…

— Замолчи, я запрещаю произносить это слово! А ежели кто скажет, на площади батогами прикажу бить…

— И я, видать, не нужон тебе, великий государь?

На лице Малюты Скуратова было написано такое отчаяние, что царь Иван смягчился.

— Зачем же, Гриша… Ты мой верный слуга. А опричнине более не бывать!

— А как же?

— Управимся и так. Забывали опричники, сидя за моим столом, как саблей рубиться. За чужими спинами прятались. А безоружных грабить да убивать куда как охочи… Одна у меня сейчас забота: Пайду 103 103 Крепость Вейсенштейн. у шведского короля отобрать. День и ночь думаю. И тебе, Гриша, дворовому воеводе, об этом надо думать. А теперь иди покамест…

Малюта Скуратов, пошатываясь, вышел из царского шатра. Он понял: царь опалился на опричнину. «Что же будет теперь? — думал он. — Значит, и я больше царю не нужен? А без царской руки мне и дня не прожить. Земские, бояре да князья, на меня как волки смотрят».

С сожалением вспоминал Малюта своих старых друзей, которых обрек на мучения и уготовил топор и плаху. Одна надежда осталась у него — на зятя, Бориса Годунова. «Хоть и не в боярских чинах, а полюбил его царь. Однако Бориска сам себе на уме, — перебирал в уме Малюта. — Если царь косо посмотрит, он и отцу родному руки не подаст. Трудно его понять. Но все же посоветоваться надо, худого он мне не хочет…»

И Григорий Лукьянович поспешил к палатке зятя. Годунов, умаявшись за трудный поход, храпел в темноте, с головой укрывшись лисьей шубой.

— Борис Федорович, Боря! — позвал его Малюта Скуратов.

Годунов шевельнулся, откинул шубу, сел.

— А, Григорий Лукьянович! Рад, рад… Садись, дорогой тестюшка, чем могу услужить?

Малюта Скуратов без утайки поведал Годунову о недавнем разговоре с царем.

— «Нет у меня больше опричников, все равны» — тако изрек наш милостивец. И думать мне приказал, как город Пайду взять. «Ты, говорит, дворовый воевода. Вот и хочу твоего совета», — закончил Малюта.

Борис Годунов и сам видел крутой поворот царя; распоясавшиеся опричники стали угрозой престолу, однако таких откровенных слов он не слышал. Его насторожил царский приказ — думать Малюте Скуратову о крепости Пайде.

— Кроме тебя, Григорий Лукьянович, был ли кто у царя?

— Васька Щелкалов да спальник князь Сицкий.

«Ежели насовсем царь отменил опричнину, — думал Борис Годунов, — то Григорий Лукьянович будет помехой, он один всей опричнины стоит. А ежели помеха, то царь его уберет. Тогда и ему, Борису Годунову, отзовется. От родства не откажешься… Лучше пусть дорогой тестюшка в бою жизнь отдаст».

— Вот что, Григорий Лукьянович, — поглаживая кудрявую бородку, сказал Годунов, — мыслю я, великий государь хотел, чтобы ты с войсками на приступ шел. Увидит он, что ты жизни своей не жалеешь. А возьмем город, снова в царскую милость войдешь. Однако я советник плохой, могу ошибиться…

Малюта сразу понял невысказанные мысли зятя.