Вальтер Скотт - Уэверли, или шестьдесят лет назад

— Вот черт!

— Шотландских фунтов, не бойтесь. А невесте нипочем не наскрести бы этих денег, заложи она даже все свои тряпки; и она пошла жаловаться к коменданту Стерлингского замка и к майору Черной стражи, и комендант сказал, что это слишком далеко на север, а майор — что он своих людей распустил по домам на уборку хлеба и до конца работ отзывать их не будет, что бы там со всеми Крэмфизерами на свете ни стряслось, не говоря уже о Мирнсе, потому что от этого краю может быть ущерб. А тем временем Гиллиуокит возьми да и заболей оспой. И не нашлось ни одного доктора ни в Перте, ни в Стерлинге, который согласился бы полечить беднягу; и я их понимаю: дело в том, что Доналда когда-то чуть не уморил какой-то парижский доктор, и он поклялся, что утопит в озере первого, который ему попадется под руку по сю сторону Бэлли-Бруфа. Однако несколько старух, которые оказались под рукой у Доналда, так хорошо выходили Гиллиуокита, что он на вольном воздухе да на молочной сыворотке поправился в пещере лучше, чем если бы лежал на кровати под занавесками и в какой-нибудь комнате со стеклянными окнами и его поили красным вином и кормили белым мясом. А Доналду так все это опротивело, что, как только жених поправился и окреп, он отправил его домой без выкупа и заявил, что удовольствуется всем, что бы ему ни послали, за все неприятности и хлопоты, которых Гиллиуокит доставил ему прямо в немыслимой степени. Сейчас я вам точно не скажу, как они договорились, но они осталась так довольны друг другом, что Доналда даже пригласили на свадьбу, и он танцевал там в своих клетчатых гайлэндских штанах, и говорят, что никогда столько серебра не звенело в его кошельке ни раньше, ни после. И в довершение всего Гиллиуокит заявил, что, какие бы сильные улики ни были против Доналда, если ему посчастливится быть присяжным у него на суде, он никогда не признает его виновным, если только Доналд не провинится в злонамеренном поджоге или предательском убийстве.

Такими безыскусственными речами, перескакивая с одной темы на другую, Эван Дху продолжал пояснять тогдашнее положение вещей в горах Шотландии, доставляя этим, возможно, больше удовольствия Уэверли, чем нашим читателям. В конце концов, находившись по горам и долам, по мху и вереску, Эдуард, хотя и привычный к щедрости, с которой шотландцы измеряют расстояния, начал думать, что пять миль по счету Эвана надо, пожалуй, удвоить. На его замечание, что шотландцы очень щедро отмеривают свою землю, но зато деньги у них больно мелки, Эван не полез за словом в карман и ответил старинной поговоркой:

— Пусть дьявол заберет тех, кто мерит вино самой маленькой пинтой [Шотландцы при измерении земель и вина весьма размашисты. Шотландская пинта соответствует двум английским квартам. Что же касается их монеты, то всем известно двустишие.

С чего бы плутам зазнаваться?

В их фунте пенсов только двадцать.

(Прим. автра.)].

В этот момент раздался ружейный выстрел, и в дальнем конце узкой долины показался охотник со слугой и собаками.

— Тише, — сказал Дугалд Махони, — это начальник.

— Нет, не он, — решительно возразил Эван, — неужели ты думаешь, что он вышел бы встречать сассенахского джентльмена в таком виде?

Но когда они подошли поближе, он сказал обиженным тоном:

— Однако это он, ничего не скажешь; и без хвоста — с ним живой души нет, кроме Каллюма Бега.

И действительно, Фергюс Мак-Ивор, о котором француз, как и о многих, впрочем, гайлэндцах, сказал бы, qu'il connait bien ses gens note 214, и не подумал возвеличивать себя в глазах богатого молодого англичанина, появившись со свитой праздных горцев, совершенно не соответствующей обстановке. Он отлично понимал, что такие ненужные спутники не только не внушат к нему уважения, но покажутся Эдуарду смешными; и хотя немногие так ревниво, как он, относились к феодальным правам и прерогативам вождя, именно по этой причине он весьма осторожно прибегал к внешнему проявлению своего величия, приберегая его для тех случаев, когда оно действительно могло импонировать. Если бы ему пришлось выйти навстречу к такому же лэрду, он, наверно, окружил бы себя всей той свитой, о которой с таким благоговением говорил Эван, но навстречу Уэверли он решил выйти лишь с одним спутником: очень миловидный гайлэндский мальчик нес его охотничью сумку и палаш, с которым он редко расставался.

При встрече с Фергюсом Уэверли был поражен cовершенно особенным изяществом и достоинством фигуры вождя. Он был выше среднего роста и прекрасно сложен. Национальный костюм, который он носил без каких-либо украшений, обрисовывал его фигуру самым выгодным образом. На нем были трюзы, или облегающие ногу штаны, из клетчатого красного с белым тартана, во всем же остальном его одежда в точности соответствовала одежде Эвана, но вооружен он был только кинжалом с богато украшенной серебряной рукоятью. Как мы уже говорили, палаш свой он дал нести пажу, а ружье, которое держал в руках, предназначалось, видимо, только для охоты. За время прогулки он успел убить нескольких молодых уток, потому что, хотя запрет охотиться до определенного срока был в те годы еще неизвестен, стрелять куропаток в это время года было еще рано. По наружности он решительно походил на шотландца, со всеми особенностями северного типа, однако без его резких и преувеличенных черт, так что в любой стране признали бы, что он очень хорош собой. Воинственный вид его шапочки, в которую было воткнуто в качестве знака различия одно-единственное орлиное перо, подчеркивал мужественность его головы, украшенной вдобавок густыми черными кудрями, гораздо более естественными и изящными, чем те, которые выставляются для продажи в витринах парикмахеров на Бонд-стрит.

Открытое и приветливое выражение усугубляло благоприятное впечатление от этой красивой и полной достоинства наружности. Однако зоркий физиономист со второго взгляда вынес бы менее благоприятное впечатление. Брови и верхняя губа говорили о том, что этот человек привык повелевать и ставить себя выше других. Даже обращение его, пусть открытое, искреннее и непринужденное, указывало на сознание собственной важности. При малейшем противоречии или даже случайном раздражении в глазах его загорался хоть и мимолетный, но зловещий огонь, обличая вспыльчивый, надменный и мстительный характер, не менее опасный оттого, что обладатель всех этих свойств умел себя сдерживать. Короче говоря, наружность вождя напоминала безоблачный летний день, по каким-то неуловимым признакам предвещающий гром и молнию до наступления ночи.

Но эти менее благоприятные наблюдения Эдуарду не удалось еще сделать в первый день их знакомства. Вождь принял его как друга барона Брэдуордина со всевозможными изъявлениями доброжелательства и благодарности за посещение, лишь немного попеняв ему за непривлекательное убежище, избранное им накануне. Он немедленно вступил с ним в оживленную беседу о хозяйстве Доналда Бина, но ни единым словом не намекнул на его разбойничьи наклонности или на непосредственную причину путешествия Уэверли. А раз вождь не коснулся этой темы, и наш герой также решил от нее воздержаться. Так, весело беседуя, они шли к замку Гленнакуойх, в то время как Эван, почтительно перешедший в арьергард, замыкал шествие вместе с Каллюмом Бегом и Дугалдом Махони.