Роберт Харрис - Очищение

К тому моменту, как Цицерон, окруженный охраной и ликторами, отправился к храму, над городом повис ужас, который, казалось, можно было потрогать руками. Улицы были мертвы. Люди не аплодировали и не кричали, все они попрятались по своим домам. В окнах были видны их бледные лица, молча провожавшие взглядами проходившего консула.

Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками, некоторые из которых были довольно пожилыми, вооруженными пиками и мечами. Внутри охраняемого периметра находилось несколько сотен сенаторов, стоявших разбившись на кучки. Они расступились, чтобы дать нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.

Цицерон кивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем, в сопровождении ликторов, направился в здание храма. Я еще никогда не был внутри его и поразился тому, что увидел. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой Республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что казалось, что он стоит среди нас. Я шел в конце свиты Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я весь был поглощен изучением этих экспонатов, то, видимо, слегка отстал. В любом случае, только подойдя к платформе, я вдруг со смущением понял, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.

Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, чтобы узнать, что происходит. Я увидел, как лицо его изменилось от потрясения. Я сам быстро повернулся — и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Практически все остальные сенаторы еще стояли и наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали от него отодвигаться, как будто у него была проказа. Я никогда в жизни не видел подобной демонстрации. Даже Цезарь не подошел к нему. Казалось, Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока наконец я не услышал за своей спиной спокойный голос Цицерона:

— Доколе? Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи Цицерона в тот день. Они хотят знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «НЕТ». Речь была абсолютно спонтанной. Фрагменты мыслей, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; мысли, которые приходили ему в голову во время бессонных ночей за последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь в тот момент, когда он встал.

— Сколько еще мы должны терпеть твое сумасшествие?

Цицерон спустился с возвышения и медленно пошел по проходу к тому месту, где сидел Катилина. На ходу он поднял руки и жестом пригласил сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот жест учителя и их повиновение только укрепили его авторитет. Сейчас он говорил от имени Республики.

— Есть ли предел твоему высокомерию? Ты что, не понимаешь, что мы все про тебя знаем? Ты думаешь, что среди нас есть люди, которые не знают, что ты делал вчера — где ты был, кто присутствовал на встрече и о чем вы договорились? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — Боги, о времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все знает, и консул все знает, — и все-таки этот человек еще жив… Жив? Не только жив, граждане! — закричал он, двигаясь по проходу от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в центре храма. — Он еще осмеливается присутствовать на заседании Сената! Он участвует в наших дебатах! Он слушает нас! Он наблюдает за нами — и одновременно решает, кого из нас убьет! И так мы служим Республике? Сидя здесь, на скамьях, и надеясь, что убьют не нас? Какие же мы все с вами храбрецы! Двадцать дней назад мы с вами дали себе право действовать! Мы единогласно за это проголосовали! У нас есть меч, но мы не вынимаем его из ножен! Тебя, Катилина, надо было казнить немедленно. А ты все еще жив. А пока ты жив, ты не перестаешь плести свои заговоры; наоборот, ты втягиваешь в них все больше и больше людей!

Думаю, что к тому моменту даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. С точки зрения физической силы и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но Сенат — не место для использования грубой физической силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал это свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому моменту.

— Давайте обратимся к событиям последней ночи. Ты пошел на улицу ремесленников, которые делают косы, — я скажу точнее — в дом Марка Леки. Там к тебе присоединились твои преступные соратники. Ты это отрицаешь? Тогда почему ты молчишь? Если ты это отрицаешь, то я готов это доказать. Я даже вижу сейчас некоторых из тех, кто был тогда с тобой, здесь, в Сенате. Боги, скажите мне, в какой части света мы живем? Что это за страна? Здесь, граждане, среди нас, в самом священном месте нашей страны, на самом важном заседании, присутствуют люди, которые хотят все это уничтожить — уничтожить наш город, а затем и весь мир. Ты был в доме Леки, Катилина. Вы делили Италию на регионы. Вы решали, куда направится каждый из вас. Ты сказал, что отправишься к армии, как только я буду мертв. Вы выбирали районы города, которые вы подожжете. Ты подослал двух человек, чтобы убить меня. И я спрашиваю, почему же ты не закончил начатого? Оставь, наконец, этот город! Ворота открыты — отправляйся к своей армии бунтовщиков! Они ждут своего предводителя! И забирай с собой всех своих сторонников! Очисти, наконец, наш город! Пусть между нами будут крепостные стены. Больше ты не можешь оставаться среди нас — я не позволю этого, я не разрешу этого, я никогда не одобрю этого!!!

Он ударил себя правой рукой в грудь и посмотрел на купол храма, в то время как Сенат вскочил на ноги и криками выражал свое одобрение.

Кто-то крикнул: «Убить его!» — и люди стали скандировать: «Убить его! Убить его!» Цицерон знаком вернул их на свои места.

— Если я сейчас прикажу тебя убить, то в стране все равно останутся другие заговорщики. Но если ты оставишь наш город, как я тебя об этом давно прошу, то ты уведешь с собой всю эту накипь, которая для тебя является сторонниками, а для всех нас — врагами. Итак, Катилина! Чего же ты медлишь? Что еще осталось в этом городе, что могло бы доставить тебе радость? Кроме этой горстки бунтовщиков, в городе не осталось ни одного человека, который бы тебя не боялся, ни одного, который бы тебя не ненавидел.