Роберт Харрис - Очищение

Я видел, как эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое было принесено в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла, однако руки его так сильно дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол. Бокал разлетелся вдребезги. После того как осколки стекла убрали, Цицерон решил, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, комендантский час превратил Рим в темный город, похожий на призрак. Только храм Луны, освещенный фонарями, был хорошо виден на склоне Палатинского холма. Казалось, он висел в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы облокотились на балюстраду и попытались разглядеть знакомые очертания зданий.

— Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав и эта Республика должна быть разрушена и построена заново? — Цицерон обращал эти вопросы скорее к себе, чем к нам. — Знаете, мне перестали нравиться эти патриции — так же, как мне не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. — А потом, через несколько минут, он продолжил: — У нас так много всего — наши искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; почему же какие-то непонятные импульсы в нашем мозгу постоянно заставляют нас гадить в своем собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, расположенной рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, патрулировавших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом вызвала воспоминания об Агате, и мне приснился кошмар, в котором я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не имеет представления, о ком я говорю, но что все его рабы в Мицениуме умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и у меня было такое чувство усталости, как будто всю ночь на груди я держал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и только одной маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под командованием Клавдия. С момента начала кризиса этот печально известный развратник регулярно вызывался сопровождать консула, и эти демонстрации преданности, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепили их отношения. Я думаю, что Клавдия привлекала возможность научиться политике напрямую у мастера — на следующий год он собирался избираться в Сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. В любом случае, хотя я Клавдия и не любил, но был рад, что сегодня нас охраняет именно он, потому что знал, что Клавдий поднимет консулу настроение какими-нибудь последними сплетнями. И, действительно, он немедленно начал свой рассказ:

— Ты слышал, что Мурена опять женится?

— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?

— На Семпронии.

— А разве она уже не замужем?

— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

— Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?

— Нет, не слышал.

— Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?

— Неплохая идея. Она сможет помочь тебе в карьере.

— К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.

— Тогда почему ты еще здесь? — спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.

К тому моменту, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно вытекали на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Некоторые, такие, как жена Цезаря Помпея, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая мать Цезаря Аурелию, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аурелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял, что ей известно о том, что произошло в Сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходящие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил, по крайней мере, трех из его бывших любовниц — Муцию, жену Помпея Великого; Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Аула Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим парадом. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря — Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не была так уж красива: ее лицо можно было назвать симпатичным — в некотором роде манерным, если можно так сказать, — но полным ума и характера. То, что она, единственная из всех жен высших бюрократов, остановилась и спросила Цицерона, каковы его прогнозы на наступающий день, было очень характерно для нее.

— Все решит Сенат, — осторожно ответил он.

— И как, ты думаешь, они решат?

— Это решение сенаторов.

— Но ты подашь им какой-нибудь сигнал?

— Если и да — прошу прощения, — то я сообщу об этом в Сенате, а не на улице.

— Ты что, мне не доверяешь?

— Напротив, но наш разговор могут случайно подслушать другие.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие чертики.

— Несомненно, она самая умная из его женщин, — заметил Цицерон, когда она отошла. — Умнее, чем его мать, а это о многом говорит. Ему надо за нее держаться.

Комнаты дома Цицерона все еще были нагреты присутствием множества женщин, воздух влажен от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Женщины-рабыни мыли полы и убирали остатки празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в костюме верховной жрицы, но даже его мужчинам было запрещено видеть, поэтому она накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.

— Был знак, — объявила Теренция. — Не больше часа назад, от самой Доброй Богини! — Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она была слишком возбуждена, чтобы это заметить. — Я получила специальное разрешение девственниц-весталок рассказать тебе о нем. Вот здесь, — указала она драматическим жестом, — прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел был уже практически холодным. А затем вдруг снова вспыхнул яркий огонь. Это было самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.