Юрий Винничук - Танго смерти

– А-а-а! Так это ваш сыночек!

Сыночек! Ничего себе! Мне уже девятнадцать, а я все еще сыночек? Я хотел объяснить пану директору, что я не просто сыночек, а философ с острым видением окружающего мира, и первое, что я заметил, – это идеальный порядок на столе у пана директора, где все папочки лежали стопочкой, а отточенные цветные карандаши аккуратно торчали из деревянного приспособления, и когда мама, рассказывая о всех моих скрытых талантах, взяла такой вот синий карандашик, покрутила его в руках и положила на стол, пан директор мигом подхватил его и положил на прежнее место между красным и зеленым, чтобы они снова торчали ровно, как штакетины в заборе, а следовательно, вывод, который можно из этого сделать, неутешительный: пан директор Цапский – чертовски скверный человек, относящийся к породе педантов прибацаных, придирчивых и занудных, и если у него есть жена, то она давно уже волком воет или подметает листья в парке Кульпарковской лечебницы для умалишенных, поэтому первым моим порывом было ухватить мамочку за руку и с криком «Караул!» драпать отсюда как можно дальше, но тут пан Цапский встал и, потирая руки, как мясник в предчувствии веселого общения с упитанным кабанчиком, приблизился ко мне и, задрав вверх голову, украшенную тридцатью двумя волосинами, улыбаясь на уровне моей груди, потому что был он коротышкой, промямлил: «Очень приятно! Имею честь пригласить вас работать в нашем замечательном учреждении», потом взял меня под руку и повел показывать место новой работы, а мама шагала позади и не могла нарадоваться тому, с каким уважением отнесся пан директор к ее сыночку.

– Вы же его там на первых порах не сильно нагружайте, – квохтала она, утирая платочком слезы, – он у меня мечтатель с философским складом ума, это у нас семейное, его отец погиб за лучшее будущее, а он сиротинушка. Везде, где он раньше работал, его до сих пор вспоминают с нежностью и теплотой.

К счастью, она при этом не уточнила, где именно меня вспоминают с нежностью и теплотой, потому что я слишком уж выразительно чихнул. Библиотека оказалась неким лабиринтом высоченных стеллажей, между которыми запросто можно было заблудиться, и это мне поначалу даже понравилось, я заранее предвидел потребность, которая у меня периодически возникала и состояла в том, чтобы уединиться, забиться в какой-нибудь укромный уголок и погрузиться в размышления и фантазии. Пан директор подвел меня к высохшей, как щепка, старушенции и сказал:

– Вот, пани Конопелька, наш новый сотрудник, то бишь библиотекарь – Орик Барбарыка. У него золотая матушка, золотая бабушка и золотое сердце. А матушка – вот она, перед вами. – А потом, обращаясь к нам: – Пани Конопелька – главный библиотекарь, недавно ей исполнилось сто лет, но она еще полна сил и при своем уме, мы ее ни за что не хотим отправлять на пенсию, ведь у нее в голове хранится весь каталог нашей библиотеки, голова пани Конопельки – общенародное сокровище.

Голова пани Конопельки при этом покачивалась, как у фарфорового китайца, и мне было трудно представить себе, в каком порядке может храниться там весь этот каталог, если ею так вот постоянно трясут. В этот момент приоткрылась дверь, и сквозняк, подхватив сухонькое тельце пани Конопельки, поднял его в воздух и, слегка качнув над столами, мягко опустил снова на кресло, а сама она при этом не выпускала из рук папки с документами и продолжала листать костлявым пальчиком страницы.

– Несмотря на свой почтенный возраст, – продолжил пан директор, – у нашей пани Конопельки соколиное зрение, и, выйдя на крыльцо, она видит, как на Высоком Замке пьют на террасе кофе, и что вверху на Лычаковской сошел с рельсов трамвай. Не сомневаюсь, что пани Барбарыка увековечит пани Конопельку в своих глубоко талантливых стихах. Тем более, что пани Конопелька была лично знакома с императором Францем-Иосифом Вторым и носила на руках цесаревичей Вильгельма и Рудольфа, напевая им колыбельную. Сам Адам Мицкевич просил ее руки, а получив отказ, умер на месте. А Циприан-Камиль Норвид? На коленях молил о поцелуе!

– О-ой, Ципрусик! Ну, этот был разбойник, – кивала пани Конопелька, не поднимая головы от бумаг.

– А Теофиль Ленартович [58]? – не унимался директор и подмигивал маме.

– О-ой, Тео! Я его называла Филюсик. Лез ко мне в окно и чуть не сорвался.

– А Корнель Уейский [59]? – веселился пан директор и толкал локтем маму.

– Нелька? Я ему сразу указала на дверь. Бедный как церковная мышь!

– А Адам Асник [60], с которым она ходила в школу? Мария Конопницкая [61]из-за Асника ей даже пощечину отвесила! Правда, пани Конопелька? – Тут уж пан директор просто задохнулся от смеха, а мама слушала, разинув рот, и не знала, верить всему этому или нет.

– Ох уж эта Марыська! – покачала головой пани Конопелька, не поднимая головы от бумаг. – Ну и вредная баба была! Глаза готова была выцарапать мне за Адасика, а я только смеялась. Ведь все думали, что я роковая женщина, и никто не знал моей величайшей тайны.

– Какой же тайны? – переспросил директор. – До сих пор я считал, что самая большая ваша тайна та, что Юрий Федькович, выпрыгивая из окна вашей спальни, чуть не свалился на Михаила Драгоманова, который как раз прибыл во Львов, чтобы с вами повидаться. В результате Драгоманов вызвал Федьковича на дуэль и прострелил ему ухо. А вы в это время уже тряслись в поезде на курорт в Аббации [62]в обществе графа Тышкевича [63].

– Конечно! – загадочно улыбнулась пани Конопелька. – Я была молодая и безрассудная. Но моя самая большая тайна не известна никому.

Директор притворно вздохнул и наконец, вволю поразвлекавшись, взял маму под руку и сказал:

– Ну, не будем их больше отвлекать, пойдем, пани Влодзя. А вы, пани Конопелька, ознакомьте Орика с его новыми обязанностями.

Когда их шаги за дверью стихли, старушка подняла голову, огляделась и заговорщицки поинтересовалась:

– А кто это был?

– Директор и моя мама.

– Правда? Директор? А я думала, он давно умер, – потом посмотрела на меня внимательно и добавила: – Здесь иногда происходят очень странные вещи. Появляются какие-то люди, потом исчезают и снова появляются. Чтобы вы знали, – перешла она на шепот, – тут не один уже заблудился в этих бумажных дебрях, поэтому вы должны быть внимательным и перемещаться строго по стрелкам, никогда не сворачивая с маршрута, иначе можете попасть туда, откуда уже возврата нет. Где-то там, – она взмахнула рукой, – заблудился и мой муж, точнее не муж, а жених, исчез, как снег на Пасху, а я его до сих пор жду, оттого и умереть не могу. Если он вам где-то попадется на глаза, приведите его сюда, потому что он уже, наверное, сам и не дойдет, немощный и слепенький, а к тому же и глуховатый. Хотя вы меня можете спросить, зачем он мне такой сдался, но я вам скажу – и это и есть моя самая большая тайна, – такова уж моя судьба, я хранила свою девственность для него и таки сохранила, это уже другое дело, сможет ли он меня ее лишить, но убедиться в том, что она сохранена, сможет. И это будет для меня наивысшим счастьем. Я тогда, наконец, вышвырну из своей головы все эти бумаги и папки, которые мне все баки забили, проветрю свою голову и тихонько отдам концы. Но нет, не так, как большинство людей, в постели или в лечебнице, нет, я уйду в дальние коридоры, в самые дальние закоулки и заблужусь там, исчезну, растворюсь среди этих стеллажей, а когда лет через сто или двести на меня наткнутся, я буду такая высохшая и плоская, что меня примут за старый манускрипт, пронумеруют и поставят на полку. И это уже будет вершиной моего счастья, понимаете?