Михаил Волконский - Мне жаль тебя, герцог!

День рождения правительницы праздновался уже пышной иллюминацией Петербурга, траур был снят и во дворце шло ликование.

Ранний конец петербургского зимнего дня позволил уже с пяти часов вечера зажечь иллюминацию, состоявшую в те времена из чрезвычайно сложных вензелей, транспарантов, рисунков и эмблем, в составлении которых принимали участие заправские декораторы, художники и ученые. Обыкновенные обыватели зажигали шкалики и плошки, и, «по обязательному постановлению» полиции, частные люди в окнах своих домов и квартир, выходивших на улицу, не могли поставить меньше десяти свечей в виде пирамиды в каждом окне.

Дворцовая площадь, Зимний дворец и Адмиралтейство горели разноцветными огнями, а народ толпился там, гудя и гуляя по-праздничному и по-праздничному радуясь.

Эта радость была вполне воскресная, искренняя, и причиной, конечно, ее было не то, что двадцать три года тому назад где-то в Мекленбурге родилась принцесса, которая явилась затем в Петербург, чтобы стать там правительницей, а то, что эта принцесса освободила русских людей от Бирона, падение которого считалось поистине счастливо-торжественным событием, вроде победы над врагом.

Толпа зевала на иллюминацию и в приподнято-праздничном настроении толковала, причем незнакомые заговаривали с незнакомыми и вокруг наиболее словоохотливых ораторов собирались кружки.

С подвязанной щекой приказный, составляя центр одного из таких кружков, говорил со слезливым умилением:

— Дай, Господи, здоровья и долгоденствия правительнице Анне Леопольдовне. Но дай Бог также, чтобы мы, избавившись от одного Бирона, не нажили себе другого, еще более сурового и жестокого, чем первый!

— Господи, миленький! — вздохнула тут старуха, не совсем понявшая, о чем говорили, но считавшая своим долгом отозваться вообще на торжественное настроение празднества.

— Кто это, тетка, у тебя «миленький»-то? — обратился приказный к старухе. — Миленький-то он миленький, да не тебе, а самой принцессе Анне Леопольдовне, выписан ею из Саксонии посол граф Линар… красавец удивительный! И вот он всем и вертит теперь!

— Это точно! — подтвердил стоявший тут же купец. — Мы уже знаем кое-что — ведь во дворец сало и свечи поставляем. Так насчет графа Линара это точно! Доподлинно известно…

— С новым, значит, Бироном! — слышалось в толпе.

— Да и с каким еще! — подхватил подьячий. — Прежний немец хоть был все-таки доморощенный герцог, и все его счастье с Россией было связано, все как-никак, а в случае ущерба империи и ему самому урон был бы, а тут ведь саксонский граф, совсем чужеземец! И придется нам совать свои головы под пяту этого врага и супостата!

— Так что же, начальство-то смотрит? — деловито заметил мужичок из простых.

— Дура-голова! — стал объяснять приказный. — Да что же ты поделаешь, если этот самый граф в самое высшее начальство попадает?

К образовавшемуся около приказного большому кружку подошел высокий молодой человек в парике, с локонами, ниспадавшими пышными кольцами. Его большие, необыкновенно красивые глаза черного цвета внимательно и зорко остановились на приказном. Он прислушался и, по-видимому оставшись доволен разговором, перешел к образовавшейся следующей группе, среди которой человек ремесленного вида таинственно говорил своим слушателям:

— Верно говорят, что младенец-то некрещеный… Такое чудо совершилось: как только его к купели подносили, так он на руках у пресвитера и исчезает! Отойдет пресвитер — младенец опять у него на руках! Как только к купели — опять его нет! Так и не могли окрестить!

— Так как же, раз он не крещен… нешто можно ему было присягать? Да еще как благоверному императору? Это же противно писанию церковному и самой вере! — с авторитетом проговорил стоявший среди слушателей священник.

— А вот ты, батя, и понимай! — сказал человек ремесленного вида. — Ведь мы присягали-то некрещеному при Бироне, но по его указке, значит, и присяги-то нет!..

Молодой человек прошел дальше и услышал, как седобородый, с вдохновенным лицом старый нищий, колотя себя в грудь, с восхищенной горячностью громко говорил, широко открывая рот, из которого на морозе шел пар:

— Не попустим, православные, чтобы перевернули нас в языческую веру! Видели вы, в крепости, в соборе, вокруг гроба императрицы языческие идолы стояли?.. И образа позавешаны были погаными изображениями к всякими противодуховыми надписями?.. Желаете вы идти в язычество? Так кланяйтесь идолам, которые вам ставят в православном храме, а если нет, так не выдавайте матери-церкви, вскормившей вас! Помните, что тело погибнет — душа останется, а погибнет здесь, на земле, душа — так съедят тело ваше черви после смерти, и ничего, кроме гибели, не будет вам!

Молодой человек шел дальше; иллюминация пылала полным блеском своих огней: ее вычурные надписи и по-русски, и по-латыни пламенными буквами вырисовывали пышные слова. Толпа глазела, зевала, восторгалась, но на фоне этого восторженного состояния воспринимались совсем иные, чем того хотели устроители иллюминации, впечатления — те впечатления, за которыми внимательно следил молодой человек с черными глазами.

Он направился уже к Миллионной, как вдруг его издали заметил Василий Гаврилович Гремин, бывший в толпе; заметив его, Гремин кинулся за ним и громко проговорил, ни к кому особенно не обращаясь:

— Батюшки! Да ведь это — он! Мой тот самый человек с зеленым порошком.

Но он успел уже повернуть на Миллионную и пустился таким быстрым шагом, что Гремин в своей медвежьей шубе не мог поспеть за ним и видел, как «он» исчез в воротах дворца, в котором жила цесаревна Елизавета Петровна.

Когда Василий Гаврилович поспел к воротам, их калитка уже давно захлопнулась. Стучать или ломиться он не решился и, таким образом, не мог узнать, что делал его таинственный молодой человек во дворе цесаревны.

А этот молодой человек, который был немедленно впущен в калитку дежурившим при нем сторожем, прошел с видом своего здесь человека через двор и, встреченный на крыльце старой мамкой Елизаветы Петровны, сказал ей:

— Доложите матушке цесаревне, что наши ребята на иллюминации отлично работают!

Отставленный от дел Миних не имел права, по крайней мере с точки зрения официальной, пожаловаться на неблагодарность правительницы Анны Леопольдовны. Ему был подарен дом за Невой и назначена пенсия в пятнадцать тысяч рублей — сумма по тогдашнему времени баснословно большая.

После увольнения фельдмаршала иностранными делами стал править Остерман, а внутренними — граф Головкин.

Бирона приговорили к смертной казни, но Анна Леопольдовна пощадила его и отправила со всем семейством в Пелым, на вечную ссылку.