Владимир Афиногенов - Белые лодьи

— Мы только что видели, Доброслав, как они эту дань взимают…

— Ладно, поехали… Бук! — позвал Доброслав пса. — Не проголодался еще?

Бук посмотрел на хозяина умными глазами, сел на задние лапы и сглотнул слюну.

— Проголодался, значит… Сейчас отъедем от селения и поедим.

— Я бы тоже не прочь ухватить зубами кусок поросятины, Клуд.

Всхрапнули лошади, омуток на реке остался позади, и цветы луговые тоже… Сейчас они голыми стебельками стояли сиротливо, а весной кучно цвели и почему-то пахли медом…

«Доброслав, просила же тебя Настя полюбить ее, а ты, дурачок, лишь удивился ее словам… Думал, что полонила Мерцана, ан нет!..» И взыграла душа у молодого удальца: «Боги, что я печалуюсь?! Мы же едем в город, где сейчас она — одна с сыном… Постой-постой, так она — жена ти-и-у-на… А ты губы развесил. Ну и что?! Просила же любить… А может, это всего-навсего прихоть богатой бездельницы?..»

Ехали тихо, Доброслав думу думал, потом выскочили на пригорок, поросший кизилом, и тут разложили свою нехитрую снедь.

После насыщения желудка хотел себе волю дать Доброслав и рассказать о своих чувствах, которые как ручейки весенние журчали, журчали, пробиваясь сквозь снег, и вот, блестя на солнце, зазвенели споро и побежали сливаться, но, глядя на беззаботно играющего с Буком Дубыню, не то чтобы раздумал, а со страхом вдруг вообразил: как мог это сделать?.. Нет, он даже и матери с отцом, когда душа его встретит их в воздушной синеве, в раскатах грома и сиянии молний, ничего не скажет о своей любви к замужней жене, и к тому же христианке…

В густых зарослях кизила заночевали, а на рассвете, с пробуждением первых птах, когда Ярило еще прятал под землей свои золотоносные руки, тронулись на Херсонес. Дубыня попросил переплыть Альму подалее паромной переправы, подалее от родного селения…

— А может, заедем? Еще раз навестишь свой дом. Потом вряд ли тебе придется когда-нибудь здесь быть…

— Нет, не надо, Доброслав. Смиренно живут они, пусть и живут. А младшенькую сестричку увижу — сам помешаюсь. Вспоминаю ее судьбу, и сердце разрывается, Клуд… Кровью исходит!

— Успокойся, брат… Вдарим галопом!

Вдарили. Встречный студеный ветер очень кстати пришелся обоим: одному во утоление любовных страстей, другому — душевных страданий.

Вознесясь на каменную кручу, с которой хорошо просматривался Херсонес, увидели дым, валивший из того места, где находились стекольные мастерские. Серый, густой, он переходил в аспидный, и ветер относил его к морю, к Песчаной бухте, в ту сторону, где стояли базилики; и сейчас колонны их, всегда ослепительно белые, как первый выпавший в горах снег, были окутаны этим дымом.

— Что это? — тревожно спросил Дубыня.

— Не видишь, горит…

— Смотри, вон и еще. — Чернобородый показал туда, где располагался рынок со множеством купеческих лавок и с термами для заезжего люда.

— Поехали, скоро все узнаем. — Клуд тронул коня.

Во входную калитку возле башни Зенона их не пропустили, хотя стражники знали Доброслава не только в лицо, но и по имени.

— Пускать в город сегодня не велено, — повторял их начальник, вислоусый, широкоскулый, и в железном панцире, а не в кожаном, как обычно.

Попробовали подкупить, не помогло, хотя вислоусый деньги взял.

— Приезжай завтра, Клуд, пропущу… Сегодня — не велено, у меня пройдешь, на выходе из ворот на главную улицу не пустят.

— Скажи тогда, Хрисанф, отчего пожары в городе, что случилось?

— Чернь громит лавки агарян, а самих их избивает и вешает… Вся наша гарнизонная служба там, брошена на усмирение.

— Чем же они так, бедные агаряне, провинились?.. — допытывался Доброслав, рискуя схлопотать по шее плашмя акинаком.

Но начальник стражников, получив серебряный миллиарисий, оставался терпеливым.

— Ишь, пожалел… — грубо сказал он. — Почему же бедные?! Они-то как раз богатые, потому что с нашего брата за свои товары дерут втридорога.

Явно говорил с чужих слов. При этом начальник выразительно посмотрел на тоболы, что были приторочены к седлам.

— Хрисанф, брось важничать, — напрямую заговорил с ним Клуд, — отойдем в сторонку, сядем вон в тех кустиках, пообедаем, вина выпьем; мы с дороги — проголодались, да и ты, наверное, не откажешься…

— Нельзя, служба…

— Ты же начальник, Хрисанф, служба — она все больше для простых велитов. А потом, что за служба — стоять у запертых дверей?..

— Но, но! — возвысил голос стражник. — Поговори тут!

— Ладно… А ну, Дубыня, развязывай тоболу, где поросятина и хорошее вино… Идем, дружище Хрисанф… Идем.

Начальник сдался. Сели недалеко от пузатой башни Зенона, и вскоре Хрисанф взял в руки горлышко гидрии, словно древко копья.

— А вообще-то, Клуд, — заговорил он, — все это началось с приходом в Прекрасную Гавань галеры из Константинополя, с которой объявили народу о разгроме сарацинами около Сицилии императорского флота и напомнили жителям Херсонеса о том, что они должны три дня оплакивать погибших в Ионическом море… Но охлос оплакивание растолковал по-своему: толпа тут же хлынула с пристани на рынок, и начался грабеж, избиение агарян, глумление над их женами и детьми, а к вечеру все агоры покрылись виселицами… Вешали уже не только агарян и их отпрысков, но и тех господ, кем простой люд был недоволен. Хотя охлос всегда чем-то и кем-то недоволен… Так ведь, Клуд?

— Может быть, — произнес Доброслав и выразительно посмотрел на Дубыню.

— Вот и я говорю, — продолжал начальник стражи, отхлебнув еще из гидрия. — К черни присоединились рабы и подожгли стекольные мастерские. Хотя, я вам скажу, труд там действительно адский, хуже труда галерных невольников… От жары, испарений и голода рабы мрут как мухи… А вчера стоял на вахте на башне Зенона. Оттуда, сверху, — Хрисанф задрал голову, — хорошо видна Прекрасная Гавань. И вижу, как в сумерки от галеры отделилась лодка, но почему-то подошла не к причалу, а высадила человека в расщелинах скал, возле некрополя… Знать, нужно было, чтобы этот человек оставался незамеченным. Я, конечно, доложил своему доместику об этом. Он снарядил велитов, искали его, искали, как сквозь землю провалился… А галера тут же снялась с якоря и ушла обратно. Что за человек? Мы же должны были его проверить… Велено же — в город никого не пускать.

— И что, в гавани и бухтах нет никаких судов? — спросил Клуд.

— Отчего же, есть. Рыбацкие парусники. А больших, заморских, нет. Это был последний корабль оттуда, больше не приходили, и в ближайшее время вряд ли какой придет…

Клуд с Дубыней переглянулись: вот тебе и сели и поплыли в Константинополь.

— Спасибо тебе, Хрисанф, а Сулейман, владелец термы, жив?

Начальник стражи с яростью стукнул кулаком по кожаному наколеннику: