Владимир Афиногенов - Белые лодьи

— Вот и хорошо, — сказал вслух Леонтий, а сам подумал: «Неужели до нее не дошли слухи о Евдоксии?.. Если так, то это очень странно… А может быть, она просто делает вид, что ничего не знает. И делает это ради детей, рассуждая в подобных обстоятельствах, как все жены, старающиеся сохранить семью и не обращать ни на что внимания: мол, от мужа не убудет, перебесится и в конце концов бросит свою гетеру… А у детей был отец и останется… А если это так, то даже когда я скажу, что в смерти ее сородичей повинен муж, то она не должна воспринять это известие слишком трагически…»

— А теперь об опасности… — медленно заговорил Леонтий. — В дороге к Волге к нам пристали два язычника с громадным псом, скорее похожим на волка… Чтобы попасть в Константинополь, они проделали с нами долгий путь в Хазарию и обратно. И вот прибыли сюда… Один из них из вашего селения, зовут его, как я уже говорил, Доброславом, из мальчика он превратился в сильного красивого мужчину, ведь прошло с того злополучного праздника Световида более десяти лет… Доброслав узнал, что на безоружных поселян навел хазар не кто иной, как ваш муж, который, госпоже это известно, был управляющим в тех краях. И боюсь, что язычник со своим другом и волком найдут способ отомстить ему за предательство, а сами попадут в утробу раскаленного медного быка… А мне не хочется ни того, ни другого, так как этим русским мы обязаны с Константином жизнью… А вы, только вы можете помочь и предотвратить беду! И при встрече скажете, что любите своего мужа, что у вас от него есть дети и ради детей вы просите за их отца. Мертвых уже не вернуть, хотя по законам человеческой морали, да и Божьим, ваш муж должен был бы понести суровую кару…

Во время своей речи Леонтий пристально смотрел на женщину и видел, как она нервно кусала губы и глаза ее, столь прекрасные, что хотелось в них смотреть и смотреть, то сужались, то расширялись.

Вдруг она перестала кусать губы, гордо подняла голову и произнесла с вызовом:

— А если я возьму да и скажу обо всем мужу, и ваших язычников тут же схватят и накажут за злонамеренность по законам нашей империи!

— Только не забывайте, госпожа, что я друг прославленного Константина-философа, которому покровительствует сам патриарх Фотий… К тому же, по тем же законам империи, ваш муж подлежит осуждению за предательство своих подданных, а следовательно, подданных самого василевса, плативших налоги в его казну.

— Хорошо, я согласна встретиться, — прошептала Климентина. — Я согласна, — повторила она, и слезы обильно потекли по ее щекам.

— Так оно, пожалуй, лучше… — сказал Леонтий. — Только надо выбрать место, где бы вам встретиться. В вашем доме, наверное, не следует, во избежание всякой огласки… Да и небезопасно для Доброслава, Давайте завтра сразу же после полудня в патриаршей библиотеке… Вы доверяете своей служанке?

— Да, той, которая играла с детьми.

— Вот с ней и приходите… До свидания.

Назавтра Леонтий послал в предместье святого Мамы негуса Джамшида, чтобы отыскать Доброслава и привести его к нему. Юноше там сказали, что язычники ушли куда-то рано утром и неизвестно, когда будут…

Джамшид подождал, подождал и ни с чем вернулся… Через некоторое время он снова отправился в предместье, но язычников опять на месте не оказалось.

Вчера вечером, когда Доброслав и Дубыня шли из таверны, у них состоялся такой разговор.

— Интересно, Дубыня, а почему таверна на краю города, о которой говорили мастеровые, названа таверной «Сорока мучеников»? — спросил Доброслав.

— Да, было бы неплохо узнать почему… — улавливая ход мыслей своего друга, сказал Дубыня.

— Мне кажется, нам нужно о тобой завтра утром сходить туда…

— И я так думаю… И посмотреть, в каком месте она находится, если под ее дверями рыскают волки и шакалы…

Чуть свет, когда над Галатой заалела заря, друзья отправились в сторону Меландизийских ворот. Миновали узкий проход в городской стене Константина, потихоньку приходящей в упадок, прошли мимо цистерны Мокия, наполненной питьевой водой, и вышли к стене Феодосия Малого. За нею сразу начинался густой смешанный лес, перемежаемый глубокими оврагами. И вот на краю одного из них они увидели таверну с большой металлической вывеской, на которой были изображены окровавленный топор палача и отсеченные от туловища человеческие головы. Внизу надпись по-гречески гласила: «Таверна сорока мучеников».

Оставив пса возле дверей, Дубыня и Доброслав вошли в нее. Хотя было раннее время, но посетителей здесь уже хватало. Сюда в основном стекались бродяги, которым удалось любым способом разжиться за ночь, и разный неблагополучный люд. Увидев язычников, к ним подковылял хозяин таверны, у которого вместо одной ноги торчала деревяшка. Заказав у его работника вино и сильно проперченную говяжью колбасу, наши друзья пригласили к столу инвалида, поинтересовавшись, почему так названа таверна.

— Я старый солдат манипулы, — сказал хозяин, присаживаясь. — За время службы я скопил немного денег и сумел купить эту таверну. До меня ее владелицей была одна боязливая женщина… А я давно ничего не боюсь. С тех пор как эскулап отпилил мне ногу… Семьи у меня нет, родных тоже, смерти не страшусь, а умру, вот эти бродяги и похоронят. Ногу я потерял под Аморием, когда копье сарацина повредило кость и она стала гнить… Это произошло двадцать два года назад, в 838-м… Жаркая тогда случилась схватка. И неудивительно! Мы же обороняли родину аморийской династии, родоначальником которой был Михаил II, дед нынешнего василевса. Но силы оказались неравны, халиф Мотассеем привел под стены города более ста тридцати тысяч бойцов, и когда его взял, то сровнял с землей… Вместе с пленными он увел еще сорок именитых воинов. Я их знал хорошо. Даже по именам: Федор, Константин, Актий, Каллист, Феофил, Васса и иже с ними. Всех не перечислишь… Семь лет Мотассем склонял их принять магометанство. Но они не предали веры Христовой, и тогда халиф приказал отрубить им головы. Наша церковь причислила их к лику святых, под 6 марта — Святых сорока мучеников… Теперь вы знаете, почему я так назвал свою таверну.

Отчего я охотно беседую с вами?.. У нас в манипуле служили славяне, и все они сражались в бою храбро, никогда не прятались за чужие спины, делились последним куском хлеба и никогда не бросали своих товарищей в минуты крайней опасности… Ну да ладно, ешьте, пейте, а я пойду на кухню, что-то оттуда потянуло горелым… Чуете?

Доброслав и Дубыня принюхались: действительно чадило.

Они доели колбасу, допили вино, взяли у работника кусок мяса для Бука, поблагодарили хозяина и распрощались. Накормили пса, и Дубыня предложил осмотреть овраги. Края их были песчаными, лишь на дне кое-где росли кусты ферулы и торчали лобастые камни. То тут, то там лежали вразброс человеческие кости и длинные, высушенные на солнце черепа лошадей. Под одним из кустов Доброслав увидел хорошо сохранившуюся, запекшуюся в крови, отгрызенную от туловища голову мужчины с густой черной шевелюрой и подумал: «Может быть, это голова одного из четырех легаториев, убитых и брошенных сюда на растерзание шакалам».