Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Сечь! Хлестать! Трепать! Лупить!

— Мять бока! Чихвостить! Давать под микитки!

— Ах, чтоб вас, бешеные! — цыкнула на добрых людей матинка Михайлика: те разгалделись слишком уж рано, еще до службы божьей.

— Разве мы не так готовимся к представлению, мать? — почтительно спросил Иван Покиван.

— Так! — одобрила матинка. — Как раз затем, чтоб лупцевать и дубасить панов богачей, мы и готовимся с Михайликом в войско. И там мы вместе…

— Вот, ей-богу! — рассердился Михайлик. — Но я сам, мамо, я сам…

Он хотел было еще что-то укоризненное молвить матусе, да толпа проходила как раз мимо архиерейского дома, и парубку не терпелось хотя бы на миг заглянуть в вишневый сад, посмотреть на мешок с паном Раздобудько, увериться, что все то, от чего еще до сих пор горели губы и щеки, не приснилось ему после вчерашнего слишком трудного дня.

Хоть они с матинкой и поспешали в кузню на работу и заглядывать в сад было некогда, но Михайлик все-таки вдруг остановился: из вишневого сада долетел сюда неясный и возбужденный говор многих голосов.

Завернув поскорей в архиерейский сад, спудеи, сербы, Михайлик и его матинка увидели, что под окном панны Ярины собралось немало гайдуков и прохожих, горожан и посполитых и что люди торопятся снять с толстой веревки тот самый, знакомый Михайлику мешок, в коем все еще барахтался и возился пан Оврам Раздобудько.

Михайлика удивило, правда, что за время, пока он сам пьянствовал в шинке, пан Оврам заметно уменьшился в теле, высох в мешке или похудел: мешок, который был ночью полным, сейчас облегал пана Оврама Раздобудько слишком свободно, многими складками.

Спустив мешок на землю, сразу его не могли развязать, таким хитроумным цыганским узлом затянула его Марьяна, а наш Михайлик даже на месте устоять не мог, ибо пан Оврам держал себя в мешке очень странно.

Пан Оврам Раздобудько, урожденный шляхтич… блеял.

Да, да, он блеял, как обыкновеннейший баран.

«С ума спятил за ночь!» — со страхом подумал Михайлик.

Но когда выпустили пана Оврама… он оказался совсем не паном Оврамом и ни капельки не был похож на того опрятненького красавчика, коего цыганка средь ночи при Михайлике, вот здесь, загоняла в этот самый мешок, — пан Оврам ничуть не был похож на самого себя (и чего только не может случиться с человеком в русальную ночь), из мешка вдруг выскочил… здоровенный баран.

— Вот гадалка анафемская! — сказал про себя Михайлик.

— Какая гадалка? — повернулась к нему матинка, ничего не зная о превращении Оврама в барана. — Какая гадалка?

— Да Марьяна! Она ж этого баранчика сделала.

— С ума сошел! Из чего сделала?

— Не из чего, а из кого! — буркнул Михайлик и обратился к барану: — Пане Раздобудько, эй, пане…

— Ме-е-е-е-е! — голосом Оврама Раздобудько ощерился на Михайлика баран, хлопец далее отшатнулся, ибо он и всегда был несмелым, и, может, удрал бы отсюда прочь, если б, обернувшись, чтоб дать стрекача, не натолкнулся на панну Ярину.

— Сумасшедший! — сказала панна Ярина таким голосом и так равнодушно глянула на парубка, словно увидела его впервые в жизни.

— Яринка, серденько! — вспыхнул хлопец. — Что же это с паном Раздобудько.

— С каким это паном Раздобудько? — удивленно спросила она.

— Яринка, милая?!

— Что тебе, хлопчик? — холодно спросила Подолянка.

— Это ж я!

— А кто ты?

— Это ж я, Кохайлик!

— Я тебя не знаю, хлопче.

— Не сошла ли ты с ума! — ощетинился на возлюбленную панну этот серяк. — Не ты ли меня сама вот тут сегодня ночью… — И он указал на окно.

— Что «я»? Что «тебя»? Что «сама»? Что «ночью»? Или он и впрямь не в своем уме? — спросила она у людей.

— Как — не в своем уме! — ахнул Михайлик. — Ты же сама сегодня пана Раздобудько…

— Какого пана? — удивилась Подолянка.

— Да вот этого, — и он поклонился барану — Скажите хоть вы, пане Овраме…

Раздался взрыв хохота.

— И впрямь сумасшедший, — крикнул кто-то в толпе, а матинка схватила за рукав своего Михайла, чтобы увести подальше от греха.

Гайдуки бросились было, чтоб схватить рехнувшегося наглеца, но панна Ярина приказала:

— Не троньте!

Затем, обернувшись к Михайлику, сказала:

— A-а, кажется, узнаю… Не ты ль вчера, мамин сынок… не ты ль, часом, ко мне сватался?

— Конечно, я! — неосмотрительно воскликнул простодушный Михайлик, и все опять захохотали, зашумели, а Михайлик, покраснев, оцепенел.

Не мог с места двинуться, чтобы сбежать от всенародного позора.

Не мог ни слова молвить.

Не мог передохнуть.

Он краснел все сильней и сильней, и казалось, горемычный хлопец сгорит со стыда.

Передохнув наконец, он уже и рот было разинул, чтобы ответить вероломной панночке убийственным словом, да сказать ничего не успел.

Внезапно загудели на мирославском соборе колокола, так неожиданно бодро загудели, как не гудели никогда досель, как и не должны они звонить ранним утром, сзывая к утрене, потому как благовестят обычно в один, а не во все колокола, а такой веселый перезвон бывает разве что под пасху, когда «дочитывают Христа», или святят возле церкви куличи, или в раннюю обедню на воздвиженье, когда поют великое славословие, а то, наконец, если в городе что-то случилось — великая радость или большая беда… Вот почему в архиерейском саду все на минуту замерли: веселый трезвон, зазвучав над городом, не мог не пробудить в сердцах вольнолюбивых мирославцев чувство смутной тревоги.

Все перекрестились.

Удивленно перекрестилась и Ярина Подолянка и, точно совсем позабыв о своем ночном Кохайлике, вместе со всеми повернулась к звоннице девятиглавого собора: что там произошло? Сполох? Тревога? Или радость?

А когда колокола так же внезапно умолкли, Михайлик, склонив голову и словно постарев сразу лет на десять, быстро пошел прочь из этого постылого сада, ошалев после всего, что с ним случилось, — а все, кто был в саду, двинулись на Соборный майдан, сразу же позабыв странный разговор архиерейской панночки с неким пренаглым детиной.

А добрая наша Явдоха, догнав сына, взяла было его за руку, но Михайлик вырвал ее, на миг остановился и еле слышно прошептал:

— Я сам, мамо, я сам!

— Сам!

И снова рванулся дальше, к высоким воротам, на улицу, ибо на ближнем соборе веселые колокола, словно смеясь над парубком, так коварно и привселюдно оскорбленным надменной панночкой, внезапно звонко и весело отозвались вновь, и мирославцы отовсюду поплыли к собору, затем что на Украине в ту пору не было музыки сильней и краше праздничного церковного перезвона.

Хлопец опрометью выскочил из архиерейского сада, убегая от насмешек людских, от назойливого звона колоколов, убегая от самого себя, выскочил на улицу столь быстро, что матинка не могла и догнать его, а он спешил от того веселого благовеста дальше и дальше.