Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Прилюдно же! — пошутил Прудивус. — «Корам популо»!

— «Ин секула секулорум»! — во веки веков!

— «Амен», — отозвался из угла Гнат Романюк и, посыпав песочком свое уже оконченное писанье, куда он в течение дня не раз добавлял то словечко, то два, подошел и вручил плотные листы Прудивусу. — Помогай бог! — и старый гуцул обнял спудея, по-ксендзовски благословил — Только будь осторожен, сын мой!

— Про что это вы, домине?

— Про злобу и хитрость врага. Про когти инквизиции. Про костры… я видел их в Ватикане, в Болонье, в Вене, в Варшаве… про Джордано Бруно, коего не так давно сожгли в Риме, на площади Цветов, про Галилео Галилея, всю жизнь терзаемого «узника инквизиции», коего лет двадцать назад я… — и отец Игнатий умолк.

— Вы его видели, домине?! — вскричал Прудивус.

Да и Покивай пересел поближе к Романюку.

Вспыхнули глаза и у Филиппа…

— Я был у него на вилле Арчетри… возле Флоренции, где держали его, голодного, слепого, немощного, но богатого духом. Его дочь уже умерла, и старик излагал свои последние мысли молчаливому монашку, доминиканцу, а тот, едва записав их с голоса незрячего еретика, в соседней комнате страничку за страничкой швырял в огонь, выполняя повеление инквизиции. Старый исполин, он верил, что оставит потомкам еще одну, самую важную свою книгу — об извечных законах мира, о строении материи, о беге светил — продолжение еретической науки славянина Коперника. Слепой Галилео верил, что последний тяжкий труд утолит вечную тревогу его жизни, и лишь это держало страдальца на свете, он диктовал и диктовал чернецу, потом, радуясь бытию, ощупывал новые чистые листы не тронутой пером бумаги, которые изо дня в день подсовывал ему тихий монах… — И, переводя дыханье, Романюк продолжал: — Убеждаясь на ощупь, что рукопись растет и растет, мученик не оставлял работы, ибо никто не говорил ему правды…

— А вы? — спросил Филипп. — Сказали, падре?

— Не сказал и я! Но… и не надо было говорить… Не надо было? Верно?.. Меня прислали туда, на виллу Арчетри, с римским лекарем, от Ватикана прислали… поглядеть: скоро ли старик помрет. — И Романюк опять умолк. — Только мы прибыли, он попросил прочесть ему вслух хотя бы одну страничку из его нового труда, из высокой стопы чистой бумаги, лежавшей на столе. Я взял те белые листы, уразумел всю мерзость злодеяния, однако… Не мог же я прочитать старику его творенье, коего на бумаге и не было? А Галилей…

Старый и седой Романюк заплакал.

Все, кто слушал его, молчали.

Покуда наконец Филипп Сганарель не спросил:

— Что же Галилей?

— Да что ж, — тихо отвечал Гнат Романюк. — Умер вскорости. Я был последним из тайных приверженцев, последним, кто… — слезы снова сдавили старому гуцулу горло. — Он сказал, прощаясь: «Я верю, сын, что наша Земля… что вертится она недаром: ее, быть может… ждет лучшая доля».

Пан Романюк умолк.

Заговорив наконец, его преподобие снова обратился к лицедею Тимошу Прудивусу:

— Я хотел тебе сказать, ле́гинь [18] Ле́гинь — по-гуцульски: мо́лодец. , что враги старого Галилея суть и наши враги: и твои, и мои, и Украины, и Москвы, и Польши, и Словакии, всесветное панство, сребролюбы, все это черное католическое воронье… И ты, юначе, отправляясь с моим письмом во вражью пасть, будь осторожен. Они хитры, а ты будь хитрее! Они ловки, а ты умей их обвести! Ведь ты… по молодому легкомыслию своему… ты горланил сегодня вовсю, что идешь на ту сторону. А есть же еще изменники, шпионы, соглядатаи, выведчики! Вот почему я прошу… — И гуцул обнял парубка.

Прижал его к сердцу и Пилип-с-Конопель. И сказал:

— Я бежал из Франции, бежал от того же врага. Родной мой Руан еще и доселе кипит после восстания «босоногих», которое мне довелось видеть мальчиком. Да и моя сабля славно потрудилась при мятежах Фронды против власти короля. А мой язык… он, правда, поострее сабли… однако же уступит твоему лицедейскому языку!

— Про что ты? — спросил Прудивус.

— Ты так неосмотрительно посмеялся вчера над паном Пампушкой, мон шер, что правильно теперь поступаешь, уходя прочь из Мирослава. Однако же и там…

— Черти меня не возьмут! Я всего лишь спудей…

— Ты идешь как воин!

— Но без оружия.

— А твой язык? А смех? А это письмо? Не оружие ли? А потому… осторожнее смейся! — И, схватив все тот же роман Сореля, стал торопливо листать странички. — Вот… вот послушай, что есть оружие смеха! — И Филипп Сганарель, тут же переводя творение своего язвительного земляка и современника, начал читать восьмую главу — «Коль скоро из всех животных смех свойствен одному только человеку, то я не думаю, чтоб он был дан ему без причины и чтоб не разрешалось ни самому смеяться, ни смешить других. Правда… большинство презирает шутки, не ведая, что нет ничего труднее, как преуспеть в сем деле…» — И Филипп, перевернув страничку, читал, переводя дальше: — «И я знаю очень глупых людей, которые не извлекут из моего сочинения никакой пользы и вообразят, что я писал это лишь для их развлечения, а не для того, чтоб исправить их дурные нравы. Вот почему мне скажут, что для предотвращения всего этого я мог бы прохватить пороки похлестче… но… в наше время не любят голой правды, и я почитаю за аксиому, что надлежит иногда попридержать язык, дабы говорить подольше, сиречь, что бывают такие эпохи, когда полезно умерить злословие из опасения, как бы сильные мира сего не причинили вам неприятностей и не приказали приговорить вас к вечному молчанию. Я предпочитаю поступиться своими остротами, нежели своими друзьями, и хотя питаю склонность к сатире, однако же стараюсь облечь ее в столь приятную форму, чтоб даже те, кого я задеваю, не могли на меня обидеться. Но… будут ли в конечном счете оценены мои старания?.. Из всех, кого я знаю, лишь очень немногие обладают достаточно здравым умом, чтоб судить об этом, прочие же только забавляются порицанием вещей, прелесть коих они не способны понять. Когда предаешь книгу гласности, то следует поставить в книжной лавке швейцарцев, дабы они защищали ее своими алебардами, ибо всегда найдутся бездельники, готовые критиковать всякое печатное слово и желающие, чтоб их почитали знатоками за то, что они говорят: «Это никуда не годится», хотя и не могут привести никаких доводов. Ныне всякий хочет корчить из себя любомудра, несмотря на то что невежество никогда так не процветало, как в наше время, и не успевает школьник почувствовать себя в безопасности от розог, как, одолев три-четыре французские книжки, он сам принимается писать и почитает себя способным превзойти остальных. Все это было бы ничего, если б не унижали ближнего для того, чтоб доставить себе почет, а к тому же не отбрасывали всякую стыдливость и не силились найти недостатки там, где их нет… Если б меня все же вздумали хулить, то потеряли бы время, желая критиковать того, кто является критиком других: стоит ли тупить зубы о напильник?»