Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— А что?

— Я уже смекнул: сколько дукачей в ее монисте?! Вся в золоте! На каждом пальце — перстни! В ушах — серьги! На стойке, вокруг нее — куча червончиков?! Догадываюсь! Вся она в золоте?! Разумею! Клад! Вышел из-под земли и сам дается в руки.

— Страшно в таком деле ошибиться.

— В чем ошибиться?

— А что… коли мы зря это на шинкарку подумали? Что, коли она — вовсе и не клад?

— Ну какой же ты, Саливон: то клад, то не клад! Сам же только что сказал, что молодица — клад. Говорил? Говорил!

— Тьфу на твою голову! — рассердился Глек и встал, чтоб идти домой, ибо и так его ожидала уже добрая у Лукии проборка. — Будь здоров!

— Иди здоров! — сгоряча бросил пан обозный, но, опомнившись, схватил гончара за рукав. — Ты же сказал мне, что молодица — клад? Сказал иль не сказал?

— Сказал, сказал! Отвяжись…

— Ну вот! Говорил, что клад? А кто ж не знает, что запорожские клады, когда кончается заклятье, выходят из-под земли и оборачиваются…

— Чем оборачиваются?

— Чем вздумается нечистой силе.

— О?!

— Который — собакой прикинется. А который…

— Знаю, слыхал!

— В одном селе… в ночь под Христово воскресенье… когда все ушли в церковь… к старой бабке, что осталась дома одна, входит будто бы парубок, да и просит поесть. «Что ж я тебе дам под велик день! Постного ничего уже не осталось». — «Да чего хочешь, того и дай!» Вот баба к догадалась, что то клад вошел парубком! Схватила она кочергу да по спине его — трах!.. И как посыпались из него дукачики…

— И про то я уже слыхал…

Но угомонить Пампушку было невозможно.

Схватив цехмистра за рукав, он вел свое:

— А то, вишь, идет как-то дядько. Ан перед ним — корова. «Откуда это, думает, взялась корова?» Прямо не по себе ему стало, что корова будто из-под земли выросла. «А может, думает, то мне грошики господь посылает?»— да корову дрючком! И как посыпались дукачики… матинка моя!..

Когда уже стало невтерпеж, гончар молвил:

— Прощай! Поди да выспись.

— Ты же сам сказал… и я думаю, что это нам с тобою господь бог посылает…

— Отчего так решил?

— Пора бы уж! У меня с паном богом, видишь ли, свои счеты! — И Демид Пампушка подумал про воз ладана, сожженного в степи. — Вот я и полагаю, то мне сам бог послал сию шинкарку, сей пригоженький клад, сии денежки…

— Ты что надумал? — испугался цехмистр гончаров. — Этакую славную молодичку — да дрючком?

— Да ты ж видел — сколько на ней дукачей? Сверху — столько золота. А сколько же внутри? Подумай сам? Дукачи — то ж вернейшая примета!

— Чего ж тебе от меня надо?

— Ничего бы и не надо! Я и без тебя управился бы, чтоб не делиться. Да… коли уж так неладно вышло, что и ты обо всем догадался, так помоги мне взять.

— Огонь-Молодицу?

— Клад! Только ни слова Оникию Бевзю, чтоб не пришлось и с ним делиться! А когда мы с тобою возьмем-таки…

— Придется огреть?

— Дрючком.

— А если она… если не клад? Если то просто молодица? Что тогда?

— Неужто в толк не возьмешь: никто у нас той шинкарки прежде не видал? Не видал!

— А ведь правда!

— То-то же! А коли не хочешь, попробую сам.

— Когда же?

— Нынче ночью. Только никому — ни слова!

И они, озираясь, вышли из шинка.

Верный Оникий Бевзь поджидал своего пана у таратайки.

— Садись-ка, Глек, подвезу, — бросил цехмистру Куча.

— Я пешком: ведь недалеко!

— Все одно: ходить пешком негоже.

— Почему бы?

— А потому, что ты — голова над гончарами города Мирослава. И вдруг — пёхом?!

— Я все-таки пойду…

— Так не жди никакого почтения.

— От кого почтения?

— От гончаров твоих. От меня почтения. От всех! Какое уж почтение пешему? — И велел Оникию Бевзю — Погоняй!

Тот хлестнул коней.

А когда тронули, заплечных дел мастер в сердцах сказал пану обозному:

— Копал с вами целехонький день! А что имею? — и заговорил с досадой — И почему это бог не дает мне всего, что мне нужно? А вот вам — полной пригоршней! Хоть вы и старый да грешный: людей и бога обманываете, бедных обижаете! А я же молод, умен, пригож, а нет ни шиша?!

— Не гневи бога, парубче.

— Еще с вами черти меня связали! — правя лошадьми, продолжал Бевзь. — А что я получу за все усердие?

— Найдем клад, получишь денежки. А не найдем, научишься у меня чему доброму. Наберешься ума-разума. На человека станешь похож! Неужто твоя голова сего никак не осилит?

— Все, что к выгоде, моя голова всегда осилит! — И он люто хлестнул лошадей.

А когда подкатили к железной кованой ограде, к собственным его воротам, пан Куча вдруг приказал:

— Сворачивай во двор! Да поживее! — и чуть не застонал, ибо отравленные кислички, оставшиеся после известного дела у егозы Марьяны, уже давали себя знать.

— Чего это вам так приспичило?

— Приспичило-таки. Поспешаю сильно… вон туда!

— Туда? — диву дался Бевзь. — А люди говорят, будто даже сам царь туда пешком ходит?! А вы…

— Вези, вези! А про царя не смей мне…

Когда же быстренько подъехали, Оникий, молодой кат, спросил, склонив толстую красную шею:

— А штанцы вы там — как? Очкурик? Сами? Или, может…

— Развяжу сам! — скороговоркой буркнул пан Куча-Стародупский и столь резво выскочил из таратайки, что та долго еще колыхалась, как зыбка.

«Что значит — пан!» — почтительно подумал Бевзь.

Колыхалось все перед глазами и у двух парубков — у Михайлика и у Пилипа, пока они бежали к дому епископа.

— Ярину украли! — в один голос выпалили они, когда отец Мельхиседек вышел к ним из внутренних покоев.

— Знаю, — сказал тот коротко.

— Надо спасать! — задохнулся Михайлик.

— Я пойду, — тут же вызвался Пилип-с-Конопель.

— Иди, — сказал владыка. — Ищи!

— И я тоже! — рванулся и Михайлик.

— А сотня? — спросил архиерей.

— Кто другой… пускай!

— Сотник ты или не сотник?

Михайлик осекся.

— Иди, голубь, не мешкай, — кивнул руанцу епископ.

Подойдя под благословение, Пилип-с-Конопель сразу было двинулся к двери, но вернулся:

— Хочу попросить…

— Слушаю, — склонил седую голову епископ.

— Мне хотелось бы… снова взять с собою портрет.

— Возьми.

— С ним легче искать будет.

— Понимаю.

— Искать, может, придется по всему свету. А легче — с образком: не видел ли кто? Не встречал?

— Возьми… там наверху.

— У окна, — вырвалось у Михайлика неосторожное слово.

— Ты как знаешь? — с подозрением спросил архиерей.

— Да это я… — смутился пан сотник.

Втроем они поднялись наверх, — все в ее комнате оставалось как в ту ночь, когда был здесь Михайлик.

Кивала, как тогда, тень вишневой ветки, и нелегко было оторвать от нее взор.

Пилип-с-Конопель вдруг вскрикнул.

Бросив взгляд на стену, Михайлик увидел…

Нет.

Ничего он там не увидел.