Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Поладят ли, поймут ли друг друга эти два старых побратима?

Чернец со стороны приглядывался.

Видел, что беседа не вяжется, что оба молчат и молчат, и слышал только, как тихо скулит голодный Песик Ложка.

И куцый монашек радовался.

— В самую пору пожаловали, Козаче, — отвечая каким-то своим мыслям, наконец молвил Мельхиседек.

— Я — не в гости. По долгу войны, владыко!

— «Владыко! Владыко!» — передразнил епископ. — Я, друже мой, сейчас, как видишь, без рясы. А ты…

— Долг повелевает, Микола, — поправился Козак Мамай, назвав Мельхиседека прежним козацким именем. — А рясу… оставил бы ты ее на время войны в ризнице своего собора. А? Микола?

— Долг! — печально улыбнулся пан епископ и заговорил — Тяжкий долг, возложенный на меня еще гетманом-вызволителем. Приневолил тогда покойный гетман, и никто не снимет с меня сей рясы до самой смерти! А еще тяжелее стало теперь, когда наш мирославский полковник с двумя сотнями сабель перекинулся к Однокрылу.

— Видел я вашего полковника среди гетманцев…

— …Когда на плечи мне, — продолжал епископ, — свалилось еще и атаманство в полку…

— Это, брат, по тебе!

— Еще и суд!

— Суди по совести.

— А еще и городом управлять…

— Справишься.

— …И всей Калиновой Долиной…

— Черт тебя не возьмет, Микола.

— Вот и стал я, Мамай, — продолжал далее архиерей, — стал я тебя частенько вспоминать: «Много раз помогал голытьбе наш Козак Мамай. И ныне поможет: и Войску Запорожскому Низовому, и люду простому, и всей нашей матери-Украине…»

— Служу, как могу, — буркнул Мамай.

— Вот и суждено тебе, я думаю, быть полковником в Мирославе.

— Мне?! — захохотал Мамай.

— Тебе!.. Говорят же в народе, что нет на свете козака отважней Мамая.

— Не верь.

— Болтают люди, будто нет на свете козака мудрее Мамая.

— Не верь, Микола!

— Брешут люди, что нету никого и осторожнее Мамая?

— Это правда.

— Поговаривают, будто нет и более веселого.

— А это зачем же: полковнику быть веселым? — усмехнулся Козак Мамай.

— Лучше весело умереть в бою, нежели…

— Да зачем умирать? — рассердился Мамай. — Зачем умирать, монаше, когда мир столь прекрасен и весел?! Зачем же умирать?

— Вот это — козацкая речь! Так согласен? Быть тебе, бешеный пес, нашим полковником.

— Дураков нет.

— Почему так?

— Потому что я — козак. Козак, и все тут! А в полковники… да пропади оно пропадом! Еще древние римляне говорили: честолюбие — друг кривды… так, кажется?

— А ежели мирославцы миром…

— Миром? Я — не вашего прихода.

— Ежели мир скажет…

— Не успеет сказать. Только рот раскроет, а я уж и был таков: ищи ветра! — И Мамай даже встал из-за стола.

— Куда ж ты?

— Еще спрашиваешь! Тебе, вишь, хочется, чтоб я свою волю променял на пернач полковника, а теперь…

— Молчу, молчу! — И владыка опустил тяжелую руку на Козаково плечо. — Поговорим о деле.

— За тем я и спешил в Мирослав. — И Мамай снова сел за стол, налил себе студеного молока и спросил — Я слыхал, мирославцы посылали гонцов на Сечь?

— Не раз.

— И напрасно! На Запорожье все ныне кипит: богачи, почитай вся старши́на, сам знаешь, тянут за Однокрылом, чтоб сесть нам на шею — вместо изгнанных польских панов, а голытьба… она и поспешила бы к нам на подмогу, но что ж… без атаманов, без коней, без оружия?! А пока там запорожцы пререкаются…

— …Нам помощи — нет и нет!

Они помолчали.

— Я также слышал, — спросил Козак Мамай, — будто вы просили помощи у царя?

— Респонса от него нет и нет…

— Чего ж вы у царя просите? Какой помощи?

— Сюда бы с десяток полков от Верейского князя, что поспешает к нам из Москвы больно уж долго. Правда, у нас, ты сам видел, множится и своя сила, народ, вишь, двинул отовсюду: из-за Днепра, из-за Днестра, и с Карпат, и даже из Московщины…

— Народ, народ! А хлеба у вас хватит? А оружия? А пороху? Даже горилки в Мирославе, люди сказывают, доброму пьянчуге — на один раз.

— Я посулил уж пану обозному: повешу ребром за крюк, коли не поднатужится, чтобы в городе всего было вдосталь.

— Гони ты его прочь, ту пузатую дрянь!

— Не можно: пана Кучу мирославским обозным поставил еще наш гетман-вызволитель. А воля покойного…

— Ой, гляди, владыко!

— Да что ты мне: «владыко» да «владыко»! А сей владыка истомился в рясе, братику. И нет, опричь тебя, никого на всем свете, кому бы я признался в этом грехе: то ругнуться по-козацки хочется, то рука затоскует без сабли, то чудится, что чайки где-то на Черном море по мне кричат, — просит своего и просит козацкая душа… Да мало ли чего она просит!

— Душа человека, — заметил Мамай, — бесперечь просит того, чего нельзя! Тебя, чернец, тянет на волю вольную, а ты остаешься глупым монахом. Мне вот, душе козацкой, порой дитя поколыхать вон как хочется: да у меня ни жинки, ни дитяти, и я снимаю головы врагам…

— И, козакуючи, остаешься монахом?

— Как положено запорожцу. А ты ж тут, владыко…

— Понесла меня вчера нечистая сила в бой, да едва не снял мне голову какой-то шляхтич, ибо я, попом ставши, и саблю держать разучился! — И старый Мельхиседек погладил рукоять своей сабли, что лежала на нестроганой березовой скамье, вкопанной под вишнями архиерейского сада.

— Руки чешутся? — с хитринкой спросил Козак Мамай.

— А ну, подеремся малость, — невозмутимо кашлянув, пригласил владыка. — Ну? Давай?

Не долго думая, они обнажили сабли и, чтобы рука не скучала, в тени под вишнями начали дружеский поединок, как то бывало тогда между сечевиками, поединок — до первой крови, хоть и случалось частенько, что первая кровь становилась сразу и последней, ибо не один козачина сложил голову в том рыцарском азарте, — да и сам отец Мельхиседек когда-то немало приятелей ненароком отправил, забавляясь вот этак, на тот свет.

Потеха шла-таки не в шутку.

Аж искры сыпались от сабель.

Аж искры из глаз.

Искры из козацких сердец.

Только Ложка тревожно скулил, а куценький Зосима, довольно потирая ручки, забыл свою показную медлительность и возбужденно все кивал и кивал кому-то, призывая полюбоваться на то, как нежданно дошло до сабель — меж владыкой и незваным посланцем Запорожья, появление которого в городе Мирославе кое у кого из панов сидело в печенках.

Куценький монашек шептал про себя:

— Слава богу, поссорились! — и все кивал в дальний угол сада, чтоб оттуда подошел кто-то ближе — поглядеть, как свой своего рубит, ибо рыцари и впрямь рубились отчаянно.

Да тот, кого монашек Зосима столь настойчиво звал, издали взглянув на побратимский поединок, лишь обругал куцего, но тихонько, чтоб зловредный чернец, не дай бог, не услышал:

— Олух праведный! Соглядатай гетманский!

Ругался пан Куча тихо, потому что побаивался куценького монашка не без оснований.