Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— По душе? — самодовольно спросил кладоискатель.

— Здорово!

— А пока подпиши.

— Что такое? — обрывая смех, спросил Пампушка-Стародупский.

— Бумага. Та самая. Держи перо!

И пан Пампушка взял перо.

— Пиши, пиши!

И Стародупский подписал свое отречение от трети запорожского золота.

А потом сказал:

— Чтоб никто о нашем сговоре не знал! Чтоб ты, да я, да бог, а больше никто!

А бог на небе молвил апостолу Петру:

— Всякие пакости несут к богу да к богу!

— Сами приучили, господи, сами.

— Два поганца сговариваются там про какое-то непотребство…

— А один — не поганец, господи.

— Кто же?

— Муж божьей угодницы Роксоланы.

— Это который?

— Тот лысый.

— Люблю лысых.

— То — пан Куча.

— Куча чего?

— Куча ладана.

— Чем же тот лысый угодил нам?

— Неужто вы успели забыть ту здоровенную кучу ладана, которая…

— В степи курилась? Их же там было двое? Сегодня мы обоих у лицедеев на представлении видели? Двух толстопузых! Но… погоди-ка, Петро! Ты спускался туда в тот день и сказал мне, что подле кучи ладана была некая хорошенькая бабенка? А? Так кто ж из них угодник? Те двое лысых? Или та краля? Все ты перепутал!

— Старею, господи!

— Мало пешком ходишь, Петро.

И господь велел:

— А ну обувайся!

— А?

— Ступай пройдись! Разведай. Проверь.

— Ну что ж! По земле и в небе скучаешь.

— Так чего ж ты сидишь?

— Еще стародавние римляне говорили: «Поспешай медленно», festina lente! Кто это сказал? Октавиан Август?

— Иди, иди!

— Я вот опять задумался: ты, боже мой, милостью своей оделяешь не умнейших, не отважнейших, не чистейших, а тех токмо, кто кадит, кто хвалу тебе воздает. По твоему примеру, боже, и все земные правители творят, все короли, цари и гетманы. А попы и ксендзы, бессовестные и распутные, отколь им позвенят мошной, туда и поворачиваются, черт бы их всех сожрал! — И святой Петро умолк. — Вот так и во всем земном хозяйстве, господи! Ты меня посылаешь разведать, кто из сих поганцев воскурил тебе столь щедрую хвалу и кто из них — угодник божий? А?

— Вот и ступай.

Святой Петро поскреб затылок:

— Я ныне еще и не обедал, господи.

— Иди, иди! Там пообедаешь. На земле!

И святой Петро, кое-как обувшись, подался вниз на грешную землю, где шла война, попал ненароком на сторону однокрыловцев и долго слонялся, не в силах выяснить, кто же тогда воскурил господу столь щедрую хвалу, и проголодался старый Петро, и, проходя мимо поварни гетмана Гордия Гордого, когда челядники куда-то отвернулись, украл там — ей-богу ж, правда! — кусок житного хлеба, и за милую душу съел без соли, сухой и заплесневелый, чуть не подавился краденым, хоть никто там, на кухне гетмана Однокрыла, пропажи и не заметил, ибо никому тот заплесневелый кусок не был нужен, — да совесть допекала апостола больше, чем изжога от несвежего хлеба, и святой Петро, оставив порученное ему дело, воротился к господу богу — покаяться.

— Негоже, что украл, — ответил бог. — За это ты повинен три месяца отслужить у пана Однокрыла на кухне.

— Служить такому мерзавцу! — ужаснулся Петро.

— Крал бы хлеб у другого, другому бы и служил.

— Я искал, кто побогаче, чтоб не оставить без ужина какого-нибудь горемыку. А теперь…

— Ничего, Петро, не поделаешь…

Святой Петро пригорюнился.

Да и что он мог супротив бога сказать!

Рад не рад, а через час он был на панской поварне в доме самого гетмана Однокрыла (кроме панской там были еще кухни — людская и собачья), и поставили нового слугу потрошить зарезанных на ужин гусей.

Хочешь не хочешь, а работать надо, и дед Петро Приблуда, как он должен был эти три месяца прозываться, взялся, как семнадцать веков тому назад, за черную людскую работу на земле, забыв о своем видном месте в небесной номенклатуре (если сказать по-католически), то есть в святцах (если вспомнить название православное).

Смолоду апостол Петр был человеком простым, рыбаком, и, даже отвыкнув за столь долгое время от честного человеческого труда, усердно принялся потрошить гусей для гетманского обеда на троицын день, но тут постигло его первое огорчение.

В гетманской куховарне бушевало столько пара и дыма, что святой Петро привычно чувствовал себя, словно в небесах, да и нравилось, что за теми облаками его не так уж и видно было, ибо хотелось допрежь всего привыкнуть к новой обстановке и к человеческому труду — без надзирания чужого пристального глаза.

Он как раз потрошил только что зарезанного белого гусака и секачом отрубил от тушки левое крыло, и вот над святым Петром из клубов пара внезапно возник, с длинным поварским ножом в руках, какой-то меднорожий брюхан и, зловеще поведя бровью, спросил:

— Это — намек? — и указал ножом на только что отрубленное левое крыло гусака.

— На что намек? — удивился апостол.

— Какое ты крыло у гусака отрубил? Какое? Левое или правое?

— Левое, паночку.

— А надо?

Святой Петро не ответил.

— Какое крыло надо отсекать первым? — допытывался меднорожий. — А? Или ты, может, не ведаешь?

— Не ведаю, — подтвердил старик.

— Надо сначала правое. А не то — выйдет намек. Опасный намек! Разумеешь?

— На кого? На что намек?

— На крыло пана гетмана. Ты что, с неба свалился?

— Не с неба, конечно. Но…

Меднорожий гетманец исчез столь же внезапно, как возник, а святой Петро, схватившись за карман, обнаружил такое, что остатки душевного покоя потерял. Ой-ой!

Спускаясь на землю, святой Петро забыл передать апостолу Павлу, который должен был заменить его на высокой небесной должности, забыл передать золотые ключи от рая, а теперь…

Что ж теперь?

Три месяца возвратиться на небо святой Петро, наказанный за кражу, не сможет, — а сколько душ праведных и неправедных за это время настигнет пани Смерть!

Неправедным, то есть бедным, голодающим, холодающим, голым телом светящим, — одна дорога — в ад, будешь там теплу рад.

А праведным… то есть всем божьим лизунам, калильщикам и угодникам… куда деваться им? Будут попадать сразу в ад? А потом? Что ж будет потом? Иль, может, Смерть на те три месяца, в кровопролитную пору войны, останется без всякого дела?!

Святой Петро был человеком добрым и совестливым.

Найдя в кармане большущие золотые ключи, он сильно огорчился. Задумался. Да и работу свою для первого дня выполнял плоховато и слишком медленно, за что его чуть не протурили с той службы, хоть и не могли ничего поделать супротив божьей воли: три месяца суждено ему было оставаться в наймах у ясновельможного гетмана Гордия — без права переписки и каких бы то ни было иных сношений с господом богом.

А затем что ключи в кармане Петра Приблуды были золотые и большущие, бедняге в часы работы они мешали, да и боялся он потерять их, боялся и припрятать, чтоб не украл кто, чтоб не отняла их у него какая нечистая сила.