Дарья Плещеева - Слепой секундант

— Ничего странного, не все же сидеть в столице и нюхать вонь. Пост, по гостиным и по модным лавкам разъезжать вредно, в театр тоже не поедешь, а тут тихо, спокойно…

— Да что ты, Машенька, оправдываешься? Я никого и ни в чем не виню, — сказал Андрей. — Просто я… Впрочем, отчего бы и нет? — он не знал, как заставить незнакомку проговориться, но вдруг решил, что сумеет поставить ловушку. Куртуазная беседа, пожалуй, даст такую возможность.

— Аннета, выходи. У нас кавалер появился, один на двоих.

Незнакомка появилась — зашуршали юбки, проехал по полу табурет. Но говорить она не стала — видимо, после ночной исповеди, как и Андрей, не имела желания встречаться. И тяжесть светской беседы целиком легла на Машу.

Маша не избегалась по гостиным и увеселениям, не знала модных словечек, не умела вовремя ввернуть «ужасть, как ты славен» или «я тобой бесподобно утешаюсь», а если и пела модные песенки — то без блеска, стесняясь при посторонних. Многому ей еще предстояло научиться, чтобы по-настоящему стать молодой графиней Венецкой, и на супруга надежды было мало — он не имел нужного опыта, чтобы воспитать светскую женщину.

Пытаясь найти интересную для всех тему (это могла быть спасительная погода, но Маша еще не выучилась прибегать к ее помощи), она заговорила о том, что знала: о давнем своем знакомстве с Андреем. Незнакомка слушала, вставляя в нужных местах «как занятно» и «кто бы мог подумать». Андрею это совершенно не нравилось — он слышал в голосе фальшь.

Но когда речь зашла о войне — незнакомка оживилась. Маша, насколько могла, деликатно объяснила, что Андрей Ильич был ранен при взятии Очакова. Андрей буркнул, что это не имеет ни малейшего значения, и встал, собравшись уходить. Он понял, что беседа не заладилась, и не знал, как добыть ответы на свои подозрения.

Тут в комнату заглянула Дуняшка. Еремей, взявшийся готовить обед, прислал ее спросить о подробностях. Он знал особенности стряпни в полковом котле, а охотники, жившие в подмосковной деревне Венецких на всем готовом, не знали. Посылать их за горячим обедом в трактир Маша не могла — трактирщик, будучи опрошен, тут же поведал бы о дюжине голодных рыл, явившихся из Екатерингофа. Она вышла с Дуняшкой, чтобы отдать распоряжения.

Андрей остался наедине с незнакомкой, и оба минуты три молчали, как мраморные болваны. Причем Соломин не желал признаваться, что сам, без помощи, отсюда не выйдет, и просто стоял, придерживаясь за консоль. Не мог он быть беспомощным с незнакомкой!

— Значит, вы были под Очаковом, — сказала незнакомка. Очевидно, для того лишь, чтобы нарушить молчание.

— Был, — согласился Андрей.

— Расскажите про осаду, — попросила она. — Как было, расскажите.

— На что вам?

— Я видела победные празднества, слыхала о наградах. О шпаге с бриллиантовым эфесом, которую государыня пожаловала светлейшему князю… Но я хочу знать, как было на самом деле.

— Полагаете, вас это позабавит? — спросил Андрей. — Не дамское дело — слушать такие истории. Ничего в них чувствительного или комического нет.

— Нет, я забав не ищу — а просто хочу знать, — в голосе звучало непоколебимое упрямство, которое Андрею сильно не понравилось.

— Да на что вам слушать про грязь, кровь и увечья? Или угодно поахать с заламыванием белых ручек?

Тут незнакомка неожиданно расхохоталась. Андрей усмехнулся и сам себя за это назвал дурнем. Каким-то загадочным образом незнакомке вдруг удалось перевести его раздражение в усмешку — это было неправильно, несуразно и, к счастью, ненадолго. Возникло желание ткнуть незнакомку ее носиком, наверняка напудренным и курносым, во все те грязь, кровь и увечья, которые ей вдруг зачем-то понадобились. И пусть бы ее от подробностей вывернуло наизнанку.

— Извольте! Мы проторчали под Очаковом до осени, упустив множество случаев взять крепость. Наша канонада сильно допекала осажденных, пожары опустошали город, перебежчики сказывали, что и склады провианта огонь истребил. Но светлейший князь все не мог собраться с духом. И дождался того, что к ноябрю Гасан-паша сумел доставить в гарнизон полторы тысячи солдат, сам же с флотом отошел. Вы представляете себе военный лагерь поздней осенью и морозной зимой? Вы представляете себе вонь вокруг этого лагеря? Представляете землянки, кое-как вырытые солдатами? Не белые палатки стройными рядами, которые столь приятно созерцать издали, а грязные и сырые землянки? Вы можете вообразить ледяную степь вокруг Очакова, и бураны, и трупы замерзших лошадей? В моем полку не найти было человека, который от дурной кормежки не маялся бы брюхом! Вам доводилось утром выползать из землянки под пронизывающий ветер, не имея шубы, а лишь офицерскую епанчу, которая тут же взвивается парусом? Доводилось учить солдат мастерить безрукавки из бараньих невыделанных шкур, чтобы поддевать под мундиры? Доводилось считать выложенных в ряд покойников — не вражеских, а своих, не выдержавших стужи? Нет? Странно, а я полагал — дамы должны знать, что это за изысканное удовольствие! Мы в день по сорок человек теряли таким образом… а штурма все не было! Древние греки, что девять лет Трою осаждали, все же были в теплом климате — осадили бы они Очаков! Все уже молили светлейшего князя: вели идти на приступ! Лишь на шестое декабря господин Потемкин его назначил. А знаете, сколько приступ длился? Сколько времени нужно было, чтобы обратить Очаков в огромную кровавую могилу? Час с четвертью! Ради этого проклятого часа с четвертью… Эх, да что тут говорить… Мы, сказывали, три тысячи человек потеряли убитыми и ранеными — а скольких погубила осада, хоть кто-то посчитал? Эх…

Незнакомка молчала. Андрей опомнился — ярость его рассеялась, было даже как-то неловко.

— Уж не лежите ли вы без чувств? — спросил он. — К сожалению, у меня нет флакона с солью…

Тут он ощутил прикосновение к своей правой руке. Тонкие пальцы осторожно поднырнули под ладонь, приподняли кисть, замерли. Он не понимал, что происходит. Незнакомка взяла его правую руку в свои, подержала мгновение, наклонилась, поцеловала и выбежала из комнаты. Андрей стоял, пытаясь совместить непонятные прикосновения, молчание и побег. Правда казалась ему невозможной.

Быстрые шаги пролетели в другую сторону. Андрей не понимал, где тут что и для чего беготня. Это разъяснилось, когда вернулась Маша.

— А где Аннета? В спальне ее нет, шубки нет, муфточки нет…

— Она убежала.

— Отчего, Андрей Ильич?

— Кто вас, дам, разберет.

— Ты ее не обидел?

— Нет.

— Гляди ты, бумажки впопыхах обронила. С этими муфтами одно разорение — как руку вытаскиваешь — так все оттуда и вываливается, — пожаловалась Маша.

— А что за бумажки?

— Это черновики письма, кажется. Писано карандашом и почеркано.