Михель Гавен - Балатонский гамбит

— Она отказала Францу в помощи? — отстранив его, Маренн приподнялась на локте и посмотрела на него с недоумением. — Этого не может быть.

— Нет, не в помощи, — он снова уложил ее на свою руку, целуя ложбинку между грудями. — Помощь ему оказали, сделали все процедуры, назначили лечение. Фрейляйн Натали была очень с ним любезна. Но ты же знаешь Франца, — он рассмеялся, взглянув ей в лицо. — Так просто он не уйдет. Ханнелоре умерла, когда ему вынесли смертный приговор. Она даже не узнала, что приговор потом заменили пожизненным заключением. Детей забрала ее мать. Она и прежде его привечала не очень, а теперь и вовсе на порог не пускает, так как считает, что он виноват в смерти ее дочери. Он видел детей мельком, она их прячет, хочет, чтобы они вообще забыли об отце.

— Это жестоко…

— Ее это мало волнует. Так что Франц теперь один. У него остались только бывшие товарищи по службе, которые заполняют пустоту. Он не жалуется, но это чувствуется. Вот он и решил после курса лечения пригласить фрейляйн Натали в ресторан, немного отвлечься, поухаживать за ней. Но она — кремень, настоящая большевичка, хоть ты говоришь, что она дочка князя. Просто героиня для передовицы в их газете. Ее сразу как подменили. Она сказала ему, причем прямым текстом, — проваливай. Не уходите, извините, а проваливай отсюда. Наверное, у них в России принято, чтобы врач так обращался с пациентом. Получил процедуру — и проваливай. Тем более на благотворительной основе, бесплатно. И это кавалеру рыцарского креста, с мечами и дубовыми листьями, раненному тринадцать раз, лучшему артиллеристу Германии. Она тебе не рассказывала? — он посмотрел на нее с иронией. — Занимательная история.

— Нет, ничего не говорила, — Маренн пожала плечами. — Я удивлена. Это странно, — она села на постели.

— Нет, ну ты посмотри, это просто олимпийский чемпион какой-то! — снизу снова послышался веселый голос Джилл. — Они его в жизни не догонят, Натали, надо делать ставки, кто быстрее, давай, ты — за ваших, я — за наших.

— Смеется, — Маренн покачала головой. — Она не смеялась почти десять лет после войны. Только теперь, когда появился Пауль, она немного отвлеклась, и ей стало легче. Мне трудно с ними обеими, — призналась она. — Война для них оказалась слишком суровым испытанием. Они обе потеряли тех, кого любили, замкнулись в прошлом и никак не желают принять современную жизнь. Джилл так и не нашла общего языка с французами, с которыми работает в МИДе, старательно исполняет свои обязанности, но они для нее — чужие, все ее мысли обращены к разрушенному большевиками Берлину, к Ральфу, к тому, что случилось там. И Пауля она приняла пока только как друга. К сожалению, именно потому, что он оттуда — из прошлого. Что же касается Натали, тут все еще сложнее. Она очень щепетильная. Ни в чем не хочет меня стеснять. Сняла себе квартиру на Монмартре, старается жить отдельно, на собственные средства, хотя я и возражаю. Но она выросла совсем в других условиях, не то, что Джилл или даже Штефан. Она вообще не привыкла доверять людям. Она относится к ним с опаской. Видимо, это издержки гонений, которые ее семье довелось пережить. Мать рано умерла, она не видела в жизни ласки, потому и сама неласкова. И у нее сложные отношения с простой человеческой жизнью — с тем, как устроить ее, как распорядиться ей, как сделать так, чтобы быть счастливой. Она как бы абсолютно себе в этом отказывает. Я полагаю, что, несмотря на то, что она получила воспитание отличное от того, что большинство ее сограждан, она теперь живет в Лионе и изредка нас навещает, а Натали ездит к ней постоянно. Та действительность, в которой она жила, наложила на нее отпечаток. Их приучили, что у человека нет своего будущего, есть только будущее общественное, этот светлый коммунизм, и вообще есть все только общественное, ничего личного. Она точно заледеневшая вся, с ней надо проявить терпение. И она, конечно, скучает по Родине. По своей родине, которую любит, несмотря ни на что, хотя там не осталось никого из ее близких людей. Русские, я заметила, очень подвержены ностальгии, тоске по родине вообще, а не по какому-то конкретному селению, дому, городу. Им почему-то кажется, что их родина прекрасна, велика, добра к ним, но это — где-то там, — она улыбнулась, — не в действительности, конечно. В действительности она уродлива и зла. Но это неважно. В их фантазии она прекрасна. Так дети думают о своей нервной, злой матери или о слишком суровом отце. Он вообще хороший, он меня любит, но это в идеале, в моем воображении, и воображение постепенно заменяет действительность. Я поговорю с ней о Франце.

Она снова подошла к постели, наклонилась, целуя его.

— Пойду, распоряжусь о завтраке, а заодно узнаю, что там показывают.

— Иди, — он докурил сигарету, затушив ее в пепельнице. — Я тоже сейчас встану.

— Ой, мама, с добрым утром! — Джилл поднялась из кресла. — Тут показывают кино, очень смешно. Один партизан убегает от эсэсовцев.

— И что смешного? — Маренн пожала плечами, спускаясь вниз. — Доброе утро, Пауль. Натали.

— Здравствуйте, фрау, — доктор встал, целуя ей руку.

— Как ты? — Маренн наклонилась, поцеловав Натали в лоб. — Как прошла операция, все нормально? Как она справилась, Пауль?

— Отлично. Мне даже ничего не пришлось подсказывать ей. Профессор просил фрейляйн ассистировать ему в следующую среду, он был доволен.

— Молодец, я рада, — Маренн обняла Натали за плечи.

— Нет, мама, посмотри, — Джилл потянула ее за рукав, поворачивая к телевизору. — Мы с Натали даже поспорили, они его на втором круге поймают или на третьем, или он от них так и уйдет. Разрыв между ними все увеличивается. Эсэсовцы бегать не умеют — мама, ты видела такое? Нет, нет, — она опять засмеялась, — это просто цирк. Он к речке прибежал один. Он уже в лодке на середину реки отгреб, а их все еще нет. Ну, правильно, у нас обед по расписанию, даже если партизаны под ногами путаются. А вот самое интересное, вот они появились. Ты видишь?

— Вижу, вижу, — Маренн присела на поручень кресла, обняв дочь за плечи. — Вас от этого телевизора теперь не оторвать.

— Нет, ты смотри. Эсэсовцы появились наконец, партизан по ним уже соскучился. У них «Лейбштандарт» на рукаве написано, это они его в Италии ловят. Только пришито косо и не на том рукаве, но это мелочи, кто это понимает? Я только не понимаю, мама, что они за ним бегают, у них, что, машины нет? Чтобы у нас в Германии не было машины и все бегали пешком? Это только итальянцы могут придумать. И сами эсэсовцы на итальянцев смахивают, какие-то черные все и неаккуратные.

— Но это же артисты, Джилл, — Маренн провела рукой по волосам дочери. — Это режиссеры так представляют себе, как там все происходило. Клаус еще спит?