Милорад Драгович - Олеко Дундич

Немецкое командование, видя, что наступление сорвано и что от подразделений, участвовавших в атаке, уже нечего ждать, приказало открыть артиллерийский огонь по местности, находившейся между насыпью и каналом. Командир отряда добровольцев сразу же понял, к чему приведёт это решение немцев, и приказал своим отступить. Перескакивая через ров, Алекса увидел, как Ходжич упал с коня и с головой погрузился в мутную воду. Не медля ни секунды, он остановил коня, бросился в одежде в ров, вытащил своего товарища и, взвалив его на коня, поскакал к насыпи. Ходжич был жив. Несмотря на серьёзное ранение в голову, сердце его работало хорошо. Алекса сам отнёс Ходжича в землянку и передал его в руки врача и санитаров.

Только на рассвете осаждённые смогли полностью восстановить порядок. Генерал приказал убрать трупы людей и лошадей, расчистить и поправить окопы и насыпь. К вечеру работа была сделана. Потом генерал созвал командиров и сказал им:

— Вчерашний день будет вписан золотыми буквами в историю этой войны. Все вы славно дрались. Но среди вас есть герой из героев — это сербский доброволец Алекса Дундич. Его храбрость и находчивость спасли нас от поражения, спасли нашу честь и наши жизни. Сербский командир, имеющий полномочия от своего короля, согласился с моим предложением о производстве Дундича в подпоручики. Он спас от верной смерти своего офицера и этим заслужил награду.

Противник, решив, очевидно, что укрепление обороняют тысячи великанов, больше не пытался наступать. Каждый вечер и утро с обеих сторон раздавалось несколько артиллерийских залпов, и лишь только это напоминало о том, что идёт война. Жизнь на позициях протекала однообразно. Раненые были эвакуированы далеко за реку, а с ними и Ходжич. Он вернулся в свой эскадрон только через несколько месяцев, когда уже наступила зима.

— А я уже и не надеялся тебя увидеть, — сказал он Алексе вместо приветствия. — Я думал, из этого пекла никто живым не вырвется.

— Вот видишь, жив и здоров. Многие вырвались, и ты с ними, только не из пекла, а из болота, — пошутил Алекса, собираясь обнять Ходжича.

Тот отскочил как ошпаренный и строго сказал Алексе:

— Разве так разговаривают со своим начальником — офицером?

Алекса с грустью поглядел на своего товарища и, повернувшись, вышел из землянки. Он подошёл к одному из деревьев и задумался, прислонившись к его стволу. Долго стоял он так, не чувствуя сильного холодного, северного ветра.

Неизвестно, сколько бы продлилось тягостное раздумье, если бы Алексу не окликнул знакомый голос:

— Олеко, прости! Я не знал…

Это был Ходжич, которому рассказали о том, что Алекса спас ему жизнь и что Алексу произвели в офицеры.

Радость блеснула в глазах Дундича. Он обнял своего товарища, не находя от волнения слов.

— У меня есть для тебя письмо, Олеко, от Галины Игоревны. Она в Киеве, жива и здорова. Я лежал в её отделении. Красавица и добрая душа. Много расспрашивала о тебе. Ведь ты тоже был её пациентом. Вот письмо!

Алекса почти вырвал письмо у Ходжича, но тотчас же взял себя в руки и после короткого и незначительного разговора расстался с Ходжичем, пошёл к себе в землянку и стал читать. Галя писала:

“Дорогой мой Олеко, после твоего ухода от Карпенко я дни и ночи думала о тебе. Получила от тебя всего одно письмо, но я уверена, что ты мне писал бесконечное число писем, как и я тебе. Я бы с ума сошла от тоски по тебе, если бы не помог случай и я не встретила твоего раненого офицера. Не знаю, жив ли ты, но я всё равно пишу. Он хороший и дисциплинированный молодой человек. Только, как мне кажется, ужасно честолюбивый. Он был счастлив, когда познакомился с полковником Александром Николаевичем, который вот уже несколько лет ухаживает за мной. После того случая в Варшаве я с ним больше не разговариваю, но он не оставляет меня в покое. Никак не могу от него отвязаться. Он принадлежит к высшему аристократическому обществу, богат и, говорят, герой. Поэтому он так быстро из поручиков выскочил в полковники. Я его просто презираю. Я люблю только тебя и больше никого, мой Олеко! Я не надеюсь на скорую встречу. Береги себя и пиши, пиши, чтобы облегчить мне эти тяжёлые дни страданий. Папа здоров. Любящая тебя Галя”.

Алекса после Галиного письма гораздо легче переносил все тяготы фронтовой жизни. И только однажды, когда поступил приказ оставить укрепление, он вышел из себя. Со слезами на глазах от злости он ругал всех царей и королей мира и всех командующих, которые так легко забывают о жертвах, принесённых их бойцами. Ниджа и Миле восприняли его слова одобрительно, а Ходжич задумчиво молчал.

Переправившись ночью через Днестр, сербский добровольческий отряд, забытый всеми, стал кочевать по югу Украины. После свержения царя к власти пришло Временное правительство. В середине лета 1917 года оно вновь попыталось организовать наступление, которое уже в самом начале было обречено на неудачу. Власти перестали заботиться об отряде сербских добровольцев. Только народ понимал их положение и повсюду хорошо принимал. Отряд начал понемногу разваливаться. Сначала заболел командир и уехал куда-то далеко на восток. После этого некоторые солдаты стали оседать в сельских районах. Чаще всего они оставались у одиноких, истосковавшихся по мужской ласке женщин, чьи поля уже отвыкли от сильных хозяйских рук. До октября 1917 года отряд уменьшился на тридцать человек. Из офицеров остались только Алекса и Ходжич, а из унтер-офицеров — Миле и Ниджа.

Скитаясь по сёлам Украины, отряд однажды вошёл в большой город. Это был Ростов. Добровольцы были весьма удивлены, когда перед ними появился сербский солдатский патруль. Старший патрульный объяснил им, что в городе находится штаб группы сербских добровольческих отрядов, который собирает заблудившиеся и повсюду разбросанные отряды. Пусть и они присоединяются, продолжал патрульный, время теперь смутное. Среди сербских солдат возникают какие-то советы, которые восстают против установленной богом власти. Солдаты хотят мира. Их на это подбивают какие-то большевики.

Соскучившиеся по своим землякам, уставшие от кочевой жизни, Дундич и его товарищи сразу же пошли за патрулём в казармы. Там было около двух с половиной тысяч сербов и представителей других славянских народностей.

Вновь прибывших поместили в казармы и запретили кому бы то ни было, даже офицерам, выходить в город, пригрозив, что всякий задержанный в городе без увольнительной будет строго наказан. Тогда обычно молчаливый Ниджа стал ворчать:

— Хотят изолировать нас, хотят, чтобы мы ничего не знали. Кровопийцы! Эксплуататоры! Предатели!

— Кто это хочет? — наивно спросил Дундич.