Богдан Сушинский - Жребий викинга

Насмешки и оскорбления, считал жрец, — вполне приемлемая плата за жизнь. Разве не повелось испокон веков так, что гордецы неминуемо погибают на жертвенниках своей одинокой гордыни, в то время как хитрецы умудренно почивают на лаврах своей вселенской хитрости? Правда, конец у всех один — смерть, однако идут к нему разными по длине и тяжести дорогами. И в этом суть, в этом ответственность земного выбора каждого из смертных.

И жрецу незачем было видеть, как под крики и всеобщее возбуждение этих морских бродяг, радующихся тому, что на сей раз жребий викинга их помиловал, Бьярн Кровавая Секира стал на колени.

— Жрец пытался стать «гонцом к Одину»! — смеясь, повертел он головой, которой через несколько мгновений должен был лишиться.

— Только этого нам не хватало перед далеким походом, — поддержал его ритуальный палач Рагнар Лютый, берясь за тяжелое ярмо.

— Прими гонца, Один! — крикнул он, поднимая свое страшное орудие.

— Прими гонца! — сотнями возбужденных глоток отозвался отряд конунга Олафа. И палач, как и Гуннар Воитель, отчетливо слышал, что обреченный кричал вместе со всеми. Разве что громче и отчаяннее всех прочих.

Но для них важно было, чтобы нечто подобное он все-таки прокричал, ибо так требовал обычай.

— Прими самого достойного из нас! — провозгласил палач. И сотня воинов, потрясая мечами, поддержала его:

— Достойнейшего из достойных!

— И пусть гонец принесет нам удачу! — вновь ритуально прокричал палач. — Один!

— Он принесет нам удачу! О-дин! О-дин!!

Жертвенный палач дело свое знал. Одним ударом размозжив череп «гонца к Одину», он кинжалом раскроил его так, чтобы освободить пульсирующую вену и, зачерпнув крови, первым плеснул ею себе в лицо.

— Один! — прокричал он, вознося окровавленные руки к небу.

— О-дин! — вторили ему воины, отталкивая друг друга и пытаясь первыми пробиться к теплой крови жертвы. Крови убиенного ими во имя того, чтобы спасти от убиения каждого из них.

— Гонец к Одину послан, конунг! — обратился палач к Гуннару Воителю, давая понять, что ритуал жертвоприношения завершен.

Услышав это, Гуннар тут же взошел по вырубленным ступеням на Вещий Камень и, держа в одной руке меч, в другой кинжал, провозгласил:

— Славный воин Бьярн Кровавая Секира уже в Валгалле! За мечи, викинги! Тор дарует нам спокойное море, а Один — победу!

Глядя вслед уезжавшему норманну, князь Ярослав лишь бессильно проскрипел зубами. Своим советом варяг явно оскорбил его. Причем, сделав это, даже не извинился.

Понятно, что князь хотел осадить Эймунда какими-то очень резкими, но в то же время значимыми словами. Вот только слова эти предательски не являлись ему. Словно уже не только удача, но и бренные слова отвернулись от него.

Запнувшись на каком-то полуслове, князь решительно покачал склоненной головой, будто приходил в себя после удара по темени, но в ту же минуту его внимание привлекла группа всадников, показавшихся на невысоком плато посреди долины. Эймунд тоже заметил эту кавалькаду и, немного поколебавшись, рысью погнал коня назад, к командному холму князя. Как и Ярослав, он прекрасно понимал, что сейчас не время для долгих обид и что в такие решающие минуты они обязаны находиться вместе, чтобы сообща и очень быстро принимать решения.

Вот всадники Мстислава рассеялись, окружая возвышенность, а на небольшом уступе, нацеленном в сторону холма, на котором томился Ярослав, остался только один всадник. Разглядеть его, узнать великий князь не мог. Но был уверен, что наконец-то глазам его явился брат. Он так и сказал себе: не «князь Мстислав», а «брат».

В эти минуты ему и в самом деле хотелось воспринимать князя Мстислава не как предводителя вражеского войска, а как брата, которого давно, уже целую вечность, не видел. При этом Ярослав пытался отгонять от себя мысль, что Мстислав только для того и поднялся на главенствующую посреди долины возвышенность, чтобы прикинуть, как быстрее разбить его полки, убить или пленить его самого, а затем ворваться в беззащитный Киев, захватив перед этим десяток других городов.

Да и само родственное озарение это продолжалось очень недолго, оставив после себя чувство какой-то гнусной неловкости.

— Торфин, попытайся рассмотреть, что это за всадник находится сейчас на вершине холма! — приказал конунг Эймунд одному из телохранителей, известному своим острым зрением. — Во что он облачен? Ты ведь сумеешь отличить одеяние князя от одеяния воина?

— Сумею, если сумею…

Норманн поднялся на холм и тоже привстал в стременах.

— Могу сказать только то, что это очень могучий воин. Широкая грудь, высок ростом, на солнце блестят богатые, византийские, наверное, доспехи.

— Это он, Мстислав? — обратился Эймунд к великому князю.

— Конечно же, он, во имя Христа и Перуна.

— Похоже, что физически очень сильный человек, — объявил соколиноглазый норманн.

— Прибыв княжить в Тмутаракань, он сразу же завоевал себе славу тем, что перед одной из битв, на виду у двух войск, сразил самого сильного касожского князя-богатыря Редедю [40] Об этом событии содержится упоминание в «Слове о полку Игореве», в котором говорится, что Боян пел песню «…Храброму Мстиславу (Владимировичу), который зарезал Редедю перед полками касожскими» (касогами называли черкесов). Причем после победы над Редедей князь русичей действительно взял его жену в наложницы, а детей — на воспитание при своем дворе. . Дело в том, что князь касогов сам предложил считать победителем то войско, чей предводитель победит. Причем победителю достаются личные владения побежденного, его жена и дети. Все это и досталось Мстиславу, победившему дотоле непобедимого касога. Сомневаюсь, чтобы на нынешней Руси нашелся человек сильнее Мстислава.

И норманн вдруг обнаружил, что великий князь говорит об этом с гордостью, как и должен говорить о своем брате, да к тому же о самом сильном в их семье, в роду.

Да, были минуты, когда Ярославу действительно удавалось погасить в себе пламя обиды на брата; другое дело, что после подобного успокоения оно вдруг вспыхивало с новой силой, опаляя вспышками разочарования и ненависти. Поражал Ярослава сам выбор времени для похода на Киев. Ведь знал же Мстислав, не мог не знать, что именно сейчас значительная часть киевской дружины и ополченцев находится на Суздальской земле, где уже второй месяц кряду бунтует чернь, не признавая ни старшинства великого князя киевского, ни руки местного князя и его воевод.

Если бы Ярослав не бросил туда войско, не разогнал отряды бунтовщиков и не перевешал зачинщиков и их гонцов, маскировавшихся под предсказателей и провидцев, — чума неповиновения неминуемо расползлась бы на соседние земли, достигая Смоленска, Полоцка, Чернигова. А попытки распространить ее уже были.