Оливер Боуден - Черный флаг (ЛП)

Эмметт Скотт нанес свой сокрушительный удар на свадьбе. Мы, наверное, должны были быть благодарны, что он и мать Кэролайн соблаговолили прийти, но если, честно, благодарить за это мне никого не хотелось, и я бы вообще предпочел, чтобы их там не было. Меня угнетало, как мой отец, с шапкой в руках кланялся и трясся перед Эмметтом Скоттом, которого едва ли можно было назвать благородного происхождения; в конце концов, он был всего лишь торговцем, и отличала его от нас не голубая кровь, а лишь сумма денег.

Но я радовался за Кэролайн. Не то, чтобы они одобрили наш брак — как раз напротив — но, по крайней мере, они не собирались отказываться от дочери за это.

Краем уха я услышал, как ее мать сказала: "Мы просто хотим, чтобы ты была счастлива", и понял, что эти слова предназначались для меня. Эмметт Скотт не разделял такого мнения. У него был взгляд человека, которому отказали в возможности вскарабкаться невообразимо выше по социальной лестнице, человека, чьи мечты о безграничном влиянии стерли в пыль. Он явился на свадьбу из милости или, возможно, чтобы потешить себя, сделав заявление в церковном дворе после того, как мы произнесли клятвы.

У Эмметта Скотта были зачесанные назад черные волосы, темные впалые щеки и рот, на тот момент сжатый до размера кошачьего ануса. На лице его, по сути, воцарилось выражение человека, жевавшего большой кусок лимонной мякоти.

И только в этот раз за всю церемонию его губы растянулись в тонкой улыбке, когда он сказал:

— Приданного не будет.

Его супруга, мать Кэролайн, крепко зажмурила глаза, словно она опасалась этого момента и надеялась, что он не наступит. Полагаю, они говорили об этом, но последнее слово осталось за Эмметтом Скоттом.

Мы поселились в надворной постройке на ферме отца. Мы обжили ее как могли, но она так и осталась надворной: спрессованная глина и палки для стен не исправили ситуации, и соломенная крыша сильно нуждалась в ремонте.

Наш союз начался летом, когда дом был прохладным прибежищем от беспощадно жаркого солнца, но зимой, во время ветров и дождей, его можно было назвать как угодно, но не прибежищем. Для Кэролайн были привычны кирпичный городской дом и бристольский образ жизни, слуги в придачу, которые стирали и готовили за нее, удовлетворяли каждый ее каприз. Здесь она не была богата. Она была бедной, и ее муж был бедным. Без всяких надежд на будущее.

Я снова зачастил в трактирах, но теперь я был другим человеком, не веселым шумным подвыпившим шутником, каким был до женитьбы. Когда я сидел там, повернувшись спиной ко всем и задумчиво склонившись над элем, я чувствовал на своих плечах тяжесть всего мира. Казалось, что все вокруг говорили обо мне: "Это Эдвард Кенуэй, который не может обеспечить жену".

Конечно, я сказал Кэролайн, что хочу пойти в каперы. И хотя она не сказала "нет" — она была моей женой, в конце концов, — она и не сказала "да", и в ее глазах читались сомнение и беспокойство.

— Я не хочу бросать тебя, но я могу, уплыв отсюда бедняком, вернуться богачом, — сказал я ей.

Обстоятельства сложились так, что если я уплывал, то без благословения Кэролайн и оставив её одну в фермерской хижине. Её отец скажет, что я её бросил, а её мать возненавидит меня за то, что я сделал Кэролайн несчастной.

Выигрыша не было.

— Это опасно? — спросила она однажды ночью, когда я завел речь о каперстве.

— За это бы не платили столько, если бы оно не было опасно, — ответил я, и, конечно, она нехотя согласилась отпустить меня. Она же была моей женой, какой у нее был выбор? Но я не хотел оставлять ее с разбитым сердцем.

Одним утром я очнулся из пьяного оцепенения, щурясь от солнечных лучей, и увидел, что Кэролайн уже была одета на день грядущий.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала она и, развернувшись, покинула комнату.

Как-то ночью я сидел в "Синем вареве". Хотелось бы сказать, что сидел не как обычно, отвернувшись от всех и ссутулившись над пивной кружкой, что хлестал эль огромными глотками, погруженный в мрачные мысли, и смотрел, как напитка становилось все меньше. В который раз смотрел, как напитка становилось все меньше.

Но, увы, печальный факт состоял в том, что я сидел вполне себе как обычно. Тот юноша, тот сорванец с колкостью и улыбкой всегда наготове, исчез. На его месте появился другой юноша, но обремененный заботами всего света.

Кэролайн на ферме помогала матери, которая вначале пришла в ужас от одной этой мысли и сказала, что Кэролайн была слишком благородна, чтобы работать. Кэролайн в ответ лишь посмеялась и настояла на своем предложении. Поначалу я чувствовал гордость, когда видел, как она ходила в белоснежном чепчике, рабочих сапогах, свободной рубахе и переднике по тому же двору, на который она впервые явилась верхом на лошади. Но ее рабочие одежды вскоре стали напоминанием о том, что я не удался как мужчина.

Кэролайн, казалось, была совсем не против такой жизни, и от этого становилось только хуже. Она была словно единственной, кто не заметил, что ее текущее положение было социально ниже на несколько ступеней. Это заметили все остальные, и никто не прочувствовал это так сильно, как я.

— Еще эля?

Я узнал голос, послышавшийся из-за спины, и обернулся. То был Эмметт Скотт, отец Кэролайн собственной персоной. В последний раз мы виделись на свадьбе, когда он отказал своей дочери в приданном. И вот он стоял здесь и предлагал выпивку своему ненавистному зятьку. Впрочем, у выпивки есть такое свойство. Когда ты пристрастился к ней, как я, когда следишь за тем, как осушается кружка, и гадаешь, откуда же ты добудешь следующую, ты принимаешь угощение от кого угодно. Даже от Эмметта Скотта. Твоего заклятого врага. От человека, который ненавидел тебя почти так же сильно, как ты его.

И я принял его угощение. Он взял две кружки (вторую — для себя), пододвинул стул, расцарапав плитняк, и сел.

Ты же помнишь выражение лица Эмметта Скотта? То самое, с лимоном во рту? Так вот, стоит сказать, что там, когда он заговорил со мной, презираемым Эдвардом Кенуэем, он выглядел еще более страдальчески. Я чувствовал себя в таверне, как рыба в воде, но он сидел в постоянном напряжении.

Периодически он поглядывал за одно плечо, потом за второе, словно боялся, что на него нападут сзади.

— Кажется, у нас не было возможности поговорить, — сказал он.

Я саркастично усмехнулся в ответ.

— Ваша выходка на свадьбе внесла свою лепту, не думаете?

Конечно, выпивка развязала мой язык и придала храбрости. Но немаловажную роль сыграло и то, что я выиграл в борьбе за его дочь. В конце концов, ее сердце принадлежало мне, и не нужно было доказательства более весомого, чем ее решимость отказаться от столь многого, чтобы понять, что она была предана именно мне. Даже он это понимал.