Дарья Плещеева - Аэроплан для победителя

Кокшаров оглядел свое войско — с дамами он связывал большие надежды. На аэродроме непременно должны были быть репортеры из русских рижских газет — так пусть бы, заинтересовавшись, написали о кокшаровской труппе и ее примадоннах. По этой причине он и не сделал замечания Эстергази за ее вызывающий вид: должны же дамы обратить на себя внимание репортеров.

Солитюдский ипподром еще не имел богатой истории. Он появился в этой местности недавно — и не от хорошей жизни.

Когда образовалось Рижское общество верховой езды, оно решило завести свой ипподром — неподалеку от городского. Наняли известного архитектора, Карла Фельско, построили по его чертежам трибуны, ресторан и прочие необходимые заведения. Три года всадники-аматеры радовались жизни — иному с утра, чтобы прокатиться, довольно было улицу перейти. Но городская дума решила строить на месте ипподрома железнодорожную товарную станцию. Аматерам пришлось искать такое место, где можно было бы обосноваться надолго. Выбрали пустынный Солитюд, поставили конюшни, трибуны, стали устраивать соревнования, обучать желающих выездке и скачке с препятствиями. А потом на ипподром положил глаз весьма любопытный господин, совладелец завода «Мотор», где уже производились аэропланы. Звали его на русский лад Федор Георгиевич Калеп. Он велел воздвигнуть посреди скакового поля две высоченные мачты, украсить их разноцветными флажками, огородить круг пятидесяти метров в поперечнике, тщательно выровнять почвы в этом круге, чтобы ни камушка не торчало, его иждивением были поставлены при ипподроме здания мастерских, большие сараи и внушительное круглое здание с куполообразной крышей — авиационный ангар собственной конструкции.

Возле этого сооружения и стояла толпа — не менее двух тысяч человек, как прикинул опытный по части количества публики Маркус.

— И еще приедут, — пообещал он. — Когда тут в апреле госпожа Зверева впервые летала, более десяти тысяч человек сбежалось. Дамы в обмороках лежали, когда аэроплан на трибуны понесло!

— Незачем нам в толпе толочься, — решил Кокшаров. — Постоим пока в сторонке.

— Тем более что аэропланы еще не начали выводить, — заметил Енисеев. — А публика, смотрю, приличная…

— И одеты все хорошо, — подтвердила Эстергази. — Какие господа статные! Любо-дорого посмотреть.

— Это наши бюргеры, — объяснил Маркус.

— Вы тут, наверно, многих знаете? — спросила Селецкая.

— Весьма многих… — Маркус отлично понимал смысл дамских вопросов и стал рассказывать про самых видных кавалеров, причем потихоньку и даже отойдя с актрисами в сторонку.

Маркус знал жизнь этих женщин, по первому впечатлению — беззаботных, в дорогих шляпках, а на деле — штопающих по ночам единственную пару шелковых чулок. Он знал, каково прокладывать дорогу вверх, к хорошим контрактам, талантливой, но не имеющей богатого или влиятельного покровителя артистке. Образцовыми в этой среде считались романы столичных танцовщиц из Мариинки, которые делались невенчанными женами аристократов и генералов.

Актрисы же видели, что владелец концертного зала их понимает, и откровенно спрашивали его о кавалерах: женат, овдовел, давно ли вдовствует?

— А вот, кстати, отменный жених идет, — шепнул Маркус. — Эрнест фон Сальтерн. По рижским понятиям, конечно.

— Так ведь уж женат, — ответила Селецкая.

Действительно, совсем близко под руку с высоким представительным господином, имевшим лицо свежее и моложавое, с аккуратной бородкой и щегольскими подкрученными усиками, шла дама средних лет, которую издали можно было счесть красавицей. Вблизи же было видно, что она безуспешно борется с мелкими морщинками, которые сеточкой легли на ее правильном, даже точеном лице. Шея тоже выдавала возраст дамы — Терская с Селецкой, переглянувшись, одними взорами сообщили друг другу: да ей, бедняжке, уж под пятьдесят…

Но стремительные взоры вместили в себя не только математические рассуждения. Они были — как спрессованный в единый миг диалог: «У него красивые глаза. — Голубые. — Мужчина видный и плотный. — Котелок ему не к лицу. — Одевается у прекрасного портного. — Этот тебе не по зубам. — И тебе не по зубам».

— Нет, это его сестрица, — сказал Маркус, — вдовушка, Регина фон Апфельблюм. Он ее выписал к себе из Дюссельдорфа, чтобы вести хозяйство. Сам он также вдовец.

— Старшая сестрица? — невинно осведомилась Терская.

— А может, и младшая. А что завидный жених — сейчас объясню. В Риге населения примерно двести восемьдесят тысяч человек — с Петербургом не сравнить. Но право участвовать в муниципальных выборах имеют три тысячи человек с небольшим. Ценз — недвижимость на сумму более ста тысяч золотых рублей. Так что у нас, изволите видеть, своя финансово-земельная аристократия.

— Воображаю, какие нравы у здешних баронов, — в голосе Терской было отчетливое высокомерие. — Как у их тупоголовых предков, поди…

— А вот и ошибаетесь. Эти избиратели — публика просвещенная и либеральная, — вступился за земляков Маркус. — Знаете ли, что более десяти лет назад эти потомки баронов выбрали городским головой англичанина? Георга Армистеда? И не прогадали — при нем Рига просто процветает. Так вот, фон Сальтерн — один из трех тысяч.

Если бы Кокшаров в этот миг видел лицо Терской, он сильно бы пожалел о решении вывезти актрис на ипподром. А на лице было написано примерно такое: ах, если бы удалось из подруги антрепренера, который никогда не заработает настоящих денег, стать супругой богача!

Терская по-своему привязалась к любовнику — он сделал ее примадонной труппы и позволял блистать, пусть и в провинции. В ее возрасте это было неплохо. Но если подумать о будущем… В свое время она не захотела женить на себе Кокшарова — все думала, что вот-вот найдет что-нибудь получше. А теперь заводить речь о браке значило сразу проститься со званием примадонны — вон, Селецкая спит и видит, как бы спихнуть Терскую с трона, и костлявая Генриэтка Полидориха тоже на все готова. Причем обе моложе Терской чуть ли не на десять лет, и Кокшарову это прекрасно известно. Недвижимость на сто тысяч золотых рублей… И ведь, наверно, не только недвижимость…

Но показывать Кокшарову свой интерес к рижскому богачу Терская не желала. Она даже повернулась в другую сторону — не к сараям, в которых держали аэропланы, а к конюшням. Ипподром продолжал оставаться ипподромом, и там устраивали конские бега, а некоторые рижане держали в конюшнях собственных своих лошадей — под присмотром опытных конюхов.

Лошадники делали вид, будто их авиация не волнует. Солитюдский ипподром был за городской чертой, окружали его мызы, сады и огороды, меж которыми простирались пустые проселочные дороги — разве что телега проползет или местный житель провезет на тачке навоз для соседского огорода. Эти дороги были удобны для конных прогулок — тем более что на солитюдском ипподроме состязались лошади не рысистых, а скаковых пород, и им были полезны прогулки в малознакомых местах с тщательно продуманным распорядком шага, рыси и галопа.