Людмила Бирюк - Карнавал обреченных

— Господин генерал, я пока еще никого не убил, — иронично ответил Лунин. — А вот среди моих судей действительно есть цареубийцы.

«Браво», — подумал Бестужев.

Действительно, генерал Беннигсен и некоторые другие члены следственного комитета были непосредственными участниками убийства императора Павла I.

Вскоре после этих слов Лунина вывели из кабинета.

— Мишель! Почему ты арестован? — по-французски воскликнул Бестужев, пытаясь освободиться от удерживающих его солдат.

— Боже мой! Николя! — Лунин был несказанно обрадован встречей.

Но конвоиры схватили его под руки, увлекая за собой по коридору.

— Молчать! Всякие сношения запрещены! — заученно бубнила стража. — Говорить только по особому разрешению и только по-русски!

— Кто тебя выдал? — успел спросить Бестужев и, прежде чем Лунина уволокли охранники, услышал страшный ответ:

— Пестель.

За время, проведенное в Петропавловской крепости, Николаю Бестужеву удалось встретиться еще с одним товарищем по несчастью. Во внутреннем дворе Алексеевского равелина был маленький садик, где заключенные по очереди гуляли в сопровождении надзирателей. Очередь Рылеева была всегда во время ужина. Однажды ефрейтор, вынося от Бестужева столовую посуду, отворил двери в ту самую минуту, когда Рылеев проходил мимо. Увидев его, Бестужев оттолкнул ефрейтора и бросился другу на шею. Их тут же растащили, но они успели обняться и сказать друг другу несколько ободряющих слов.

Месяц спустя после нечаянной встречи Бестужев нашел на обратной стороне оловянной тарелки, в которой ему принесли еду, довольно четко нацарапанные стихи:

Горькая усмешка вдруг скользнула по губам капитан-лейтенанта. Никакой гордости за свое пребывание в тюрьме он не испытывал. Он невольно думал о том, что бунт на Сенатской площади не принес ничего, кроме горя. Расплачиваться за него пришлось не только зачинщикам, но и сотням ни в чем не повинных солдат, привыкших безоговорочно повиноваться своим командирам. А сколько простых горожан полегло на месте бойни! Кто должен ответить за это? Никакие высокие цели не могли оправдать убийство невинных людей.

— Все наши действия на площади были безумны и бездарны, — произнес вслух Бестужев и, поднявшись, стал мерить шагами камеру. Три шага вперед, три — назад. Так легче думалось, быстрей вспоминались слова. Он уже давно привык говорить вслух с самим собой.

— Чего мы достигли? Привели полки, когда сенаторы уже присягнули императору, шесть часов стояли на морозе, не предпринимая никаких действий, вместо царя убили прославленного боевого генерала, вместо революции устроили кровавый карнавал…

Бестужев обвел глазами серые влажные стены своей темницы. Низкий каменный потолок тяжко нависал над головой. Казалось, сегодня он опустился еще ниже, словно собирался раздавить узника.

— Всякое дело нужно делать с Богом. Да… только с Ним. А мы отвернулись от Него и взяли меч, чтобы самим вершить человеческие судьбы. Благие стремления привели нас в ад, ибо истинное благо исходит только от Бога.

О 4-м гусарском полке все словно забыли. Не поступило ни одного приказа об аресте. Солдат не гоняли сквозь строй. Офицеры день и ночь ожидали решения своей участи, но никто ими не интересовался. Буднично проходили учения, регулярно поступало довольствие, в конюшнях снова стояли боевые кони. Иногда у мятежников появлялась странная мысль, что всё случившееся было во сне: «великое стояние» на Сенатской площади, убийство Милорадовича, падающие от картечи солдаты, кровавый лед Невы… И только свежий могильный холмик на кладбище неподалеку от казарм напоминал о пережитом кошмаре. Погибшего Володю Печерского похоронили с воинскими почестями. В почетном карауле у самодельного гроба, сколоченного солдатами, стояли четверо боевых друзей: Кирилл Репнин, Сергей Шевалдин, Вячеслав Якушев и Александр Криницкий…

Репнин несколько дней жил в полку.

— Будет лучше, если меня арестуют здесь, чем дома, на глазах Сероглазки, — говорил он Шевалдину.

Тот, соглашаясь, кивал и думал о своей семье. Аннушка с двумя малышами жила в его крошечном имении Пеночкино, расположенном за сотни верст от Петербурга. Если его арестуют, кто сообщит ей об этом?

Но с арестом никто не торопился, и в конце концов Репнин отправился домой.

Там, казалось, всё было, как прежде.

— Слава богу, князь! Мы вас заждались! — радостно воскликнула мадемуазель Корваль. — Слыханное ли дело? В России революция, а вы нас оставили одних!

— Это во Франции бывают революции, — возразил Репнин. — А в России — бунт.

— Тем более! Вы можете представить, что я пережила? В ту страшную ночь, когда порядочные люди заперлись на все засовы и боялись высунуть на улицу нос, княжна убежала из дому!

— Где она? — похолодев, спросил Репнин и тут же увидел дочь в дверях гостиной.

В черном платье, бледная, но спокойная, она подошла к отцу. Сердце его заныло.

— Прости меня, Сероглазка, что доставил тебе столько волнений.

Она покачала головой. Слабая улыбка проскользнула на грустном лице.

— Слава богу, я знала, что ты жив. Это траур по Володе.

— Родная моя… откуда тебе известно про Володю?

Не ответив, она уткнулась в его мундир, вздрагивая от рыданий.

— Бедная девочка… — шептал он, бережно прижимая к себе дочь. — Будь стойкой. Время лечит самые страшные раны.

В дни следствия Николай узнал почти всё, что хотел. Он оказался талантливым психологом и актером. Разыгрывая на допросах искреннее участие, он просил объяснить, что побудило родовитых дворян, блестящих боевых офицеров примкнуть к мятежникам? Какие цели? И они простодушно рассказывали о свободе и равенстве, о задачах организации и его членах. Рылеев, например, стараясь преувеличить значение своей деятельности, наговорил такого, что у секретаря, записывающего показания, волосы становились дыбом.

Следствие по делу 14 декабря дало возможность императору расправиться со многими давними обидчиками. Так, например, по ложному доносу был арестован и посажен в Петропавловскую крепость капитан Норов, когда-то осмелившийся вызвать Николая на дуэль.

1 июня 1826 года был учрежден Верховный уголовный суд, на котором подсудимые не присутствовали. Формально суд состоял из членов Государственного совета, Синода, Сената и высших военных и гражданских чиновников. Но фактически единственным судьей декабристов был Николай I.

«Я удивлю Европу своим милосердием», — сказал он английскому фельдмаршалу Веллингтону, прибывшему в Россию с официальным визитом.