Александр Кердан - Невольники чести

Слова капитана «Невы» послужили толчком для всех остальных.

— Не знаем мы начальника другого, кроме Крузенштерна!

— Ступайте к себе в каюту с вашими инструкциями и читайте их себе на сон грядущий!

— Ишь ты, он еще и хозяйствующее лицо компании!.. Теперь, выходит, и Шемелин с Коробицыным над нами полухозяева!

Больше всех разорялся лейтенант Ратманов. Горячась, как ордынец, идущий на штурм крепости, матерясь и размахивая руками, Макар Иванович буквально проревел свои угрозы:

— Ты будешь у нас хозяином в своей кровати! Я ужо заколочу тебя в каюте безвылазно!

Резанов вздрогнул, глядя в бешеные глаза Ратманова, но не отступил и взгляда не отвел: «Ему-то чем успел досадить?»

Члены миссии и единственный из моряков — лейтенант Головачев кто испуганно, кто печально взирали на происходящее, не в силах остановить безумие. Для подобного поступка годился бы только такой человек, как поручик Толстой. Он находился тут же, на шканцах. Однако не примкнул ни к морякам, ни к сторонникам камергера. Что творилось сейчас в душе у графа, было непонятно, но, верный слову, данному капитану, Федор Иванович наблюдал за происходящим со стороны. И так до того момента, когда к графу подошел Крузенштерн и что-то сказал на ухо. Толстой зыркнул на него, но повиновался.

— Вы, господин Резанов, не начальник мне более, — сказал он посланнику, протиснувшись через толпу моряков. И эти вот тихие слова графа стали, очевидно, каплей, которая переполнила чашу горечи камергера.

Николай Петрович как-то враз сошел с лица и, отступая к двери кормовой надстройки, произнес дрогнувшим голосом:

— Речи подобные слышать выше моих сил, господа… Бог свидетель, я сделал все, что мог…

Под хохот, свист и улюлюканье моряков посланник скрылся в кают-компании. Там гулко хлопнула дверь его каюты.

— Так ему и надо, скоту! — процедил Макар Ратманов.

— Сам ты — скот! — раздался за спиной чей-то голос. Обернувшись, старший офицер «Надежды» столкнулся с холодным взглядом поручика Толстого, только что заявившего Резанову, что выходит из подчинения.

Те, кто провел многие месяцы во власти океана, подтвердят: нет радости большей, чем снова ощутить под ногой надежность матерой земли. И если уж потомки неустрашимого Беринга, как дети, бывают счастливы появлению на горизонте любого клочка суши, то что говорить о тех, для кого пресловутые футы под килем — наказанье господне! Речь о невольных пленниках зыбучей стихии, об этом балласте океанических судов — их многострадальных пассажирах. Для последних вернуться в привычный сухопутный мир — словно заново родиться на свет. Они вдругорядь учатся ходить по земной тверди, словно впервые, восхищаются всем, чем богата земля: лесом, ручейком, цветком на обочине. Но ни с чем не сравнимо чувство путешественника, когда и лес, и ручей, и цветок, которые он видит перед собой, родные, российские. И пусть земля, на которую он ступил, — это самая дальняя оконечность Отечества, все одно — родина!

…Выпрыгнув из гички на прибрежную гальку Петропавловской гавани, граф Федор Иванович Толстой перекрестился, чего за собой уже много-много лет не замечал. Усмехнулся нахлынувшим чувствам: видно, и в самом деле рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку — ничего прекраснее земли не сыскать. И не суть важно, что вид Петропавловска, открывшийся перед взором графа, ничего общего с привычной для столичного жителя панорамой не имел: одна наполовину достроенная церковь да около трех десятков обветшалых домов и казарм. Только резиденция коменданта напоминала городское строение. Федор Иванович, освободившись от океанической качки и тягостной зависимости от Крузенштерна, снова обрел уверенность в себе, а вместе с ней и благодушное настроение.

Оставив багаж на попечение матроса, вспугнув стаю ездовых собак, по весне выпущенных хозяевами на «вольные хлеба» и рыскавших теперь по берегу в поисках пищи, Толстой направился к поселению в надежде отыскать там трактир. Собаки, поначалу разбежавшиеся, скоро опомнились и выразили неудовольствие дерзостью незнакомца — их лай сопровождал графа на протяжении всего пути. Не обращая на псов внимания, поручик добрался до длинных бараков, служивших приютом для промышленных и матросов. И здесь чуть не столкнулся с молодым человеком купеческого обличия, который, едва взглянув на графа, зашагал прочь. «Приказчик, из компанейских», — подумал Федор Иванович и тут же забыл бы о случайной встрече, если бы из-за противоположного строения не показался камергер Резанов. Его поддерживали под руки местный комендант — немолодой, прихрамывающий поручик — и верный Федор Шемелин. Следом двигались плотницкий десятник и один из промышленных с сундуком камергера.

Посланник убыл на берег, как только «Надежда» стала на якорь. Никто из флотских не вышел его проводить. Крузенштерн отказался даже выделить пару матросов для переноски багажа Резанова. Что же касается десятника и промышленного, так те согласились выступить в роли носильщиков скорее не из чинопочитания, а благодаря хлопотам суперкарго Шемелина, обещавшего им две бутылки мадеры.

Федор Иванович благоразумно отступил за барак.

Процессия повернула к дому коменданта, когда молодой человек, которого Толстой принял за компанейского служителя, приблизился к Резанову и низко поклонился:

— Ваше превосходительство, дозвольте представиться… Приказчик Петропавловской конторы Российско-Американской компании Плотников.

Камергер едва заметно кивнул ему и, не останавливаясь, двинулся дальше. Человек, назвавшийся Плотниковым, по знаку Шемелина направился следом, оставив на сей раз у графа ощущение, что они уже где-то встречались.

И ощущение это было не из приятных.

Впрочем, благодушие Толстого улетучилось не только от этого. Федору Ивановичу стало не по себе от вида посланника. Исхудавший Резанов потерял былую вальяжность и совсем не походил на того сановника, которому Толстого представили полтора года назад в Санкт-Петербурге. Да что вспоминать давнее, если камергер так разительно переменился за последние два месяца?.. Что-то похожее на запоздалое раскаяние царапнуло графу сердце: «Все могло сложиться иначе, если бы…» Однако завершить покаяние даже перед собой поручик не захотел…

С Резановым он не встречался с того момента, когда, сломленный и оскорбленный (в числе прочих и им — Толстым), посланник ретировался в свою каюту.

Всю остальную часть пути, вплоть до Камчатских берегов, Николай Петрович ни разу не рискнул покинуть стены каюты, впуская к себе только слугу да Шемелина. Он не оставил свое убежище даже тогда, когда, следуя распоряжению Крузенштерна, «Нева» разлучилась с «Надеждой» и отправилась на Кадьяк.