Нина Соротокина - Курьер из Гамбурга

Наумов со слезами на глазах упал перед старцем на колени:

– Благослови, отче…

Душа капитана Наумова жаждала поступка и подвига. После поездки к отцу Макарию он шкурой ощутил, что партия, которую они сколотили, есть партия бездельников. Заговорщики говорят высокие слова, воспаляют себя, дают пустые клятвы, клятвы сии подкрепляют масонскими знаками, а на деле топчутся в одном и том же непроветриваемом помещение, и только гулкое эхо их речей создает видимость деятельности. Надо действовать наконец. И действовать немедленно!

По возвращении в Петербург Наумов первым делом рассказал о предложении Шлоса Вернову. Бакунин упреждал, что не надо посвящать в эту тайну никого лишнего. Но, во-первых, Грин никогда лишним быть не может, а во-вторых, и это главное, как он сам будет изъясняться с немцем, если не знает его тарабарского языка? Дело-то деликатное. Вдвоем с поручиком они сочинили письмо к Шлосу, назначив ему тайную встречу на Мойке у Полицейского моста.

Посыльный, мальчишка из полковой швальни (портновской мастерской), божился, что отдал письмо прямо адресату в руки. Однако Шлос ответа не написал и в условленное место не явился. Тогда Наумов, опять-таки в сопровождении Вернова, поехал к немцу домой, но не застал его. Соседа Озерова тоже не было на месте, видно, трапезничал где-нибудь в узком масонском кругу. Все это уже сильно раздражало Наумова. Что за чертовы игры играет с ним судьба?

А через день случай свел его с Бакуниным для приватного разговора. Намечалось принятие нового члена, профана, как говорили в масонском кругу, а Бакунин был его поручителем. Обряду посвящения предшествовала сложная процедура. По заведенному порядку поручитель опускал письменную просьбу в кружку-предлагательницу. Затем это заявление в присутствии братьев прочитывал секретарь и выставлял имя профана в зале ложи на всеобщее осмотрение. «Осматривать» должно было две недели, в течение которых братья-каменщики собирали сведения о характере и нравственности принимаемого. Узнавали, каков он в быту и вообще как там у него с добродетелью, не погряз ли сей профан в какой-нибудь пагубной склонности, которая требует предварительного очищения.

Далее следовало голосование. Обычно на голосовании присутствовали рекомендатель, а также высшие чины братства, но не возбранялось и присутствие рядовых братьев, буде случиться им находиться рядом.

Наумов явился в ложу, когда голосование было в полном разгаре. Он и заглянул туда случайно, просто Гриньку искал, а угодил в самую гущу спора. Один из голосующих кинул черный шар и теперь решался вопрос, может ли мастер стула его «обелить» или вина профана столь велика, что ему должно отказать в приеме в орден. Голосующие еще пытались соблюсти подобающую случаю торжественность, но вид при этом имели взъерошенный. Видно, спор задел братьев за живое, потому с языка символов они перешли на обычный бытовой язык.

– Да, Мусин мой родственник, – с трудом скрывая раздражение говорил Бакунин. – Я не вижу в этом ничего предосудительного. Да и родственник-то дальний. Я даже не могу толком объяснить наше родство. Троюродный брат двоюродной тети. Да и при чем здесь это?

– Нам надобно знать, порядочный ли он человек. Пока в нашей ложе не наблюдалось участие полицейских чинов, – возражал ритор.

– Но профан Мусин давно перевелся в армейскую пехоту. Да, он начинал свою военную карьеру в полицейской команде. Подпоручиком, да… приехал из-под Воронежа, связей никаких.

– Что ж вы не помогли ему с вашими связями-то? – ехидно заметил секретарь.

– Да мы тогда и знакомы не были. Между прочим, полицейские тоже люди. И могут служить общему делу! – оправдывался Бакунин.

Но его уже никто не слушал.

– Господа, я точно знаю, что мы все время находимся под негласным надзором полиции.

– Вне всяких сомнений!. Я прямо чувствую, как они мне в затылок дышут.

– Сможем ли мы доверять Мусину полностью, если он вступит в наши ряды?

– Труден пусть добродетели, – негромко приговаривал мастер стула. – Наша прямая обязанность содействовать исправлению членов ордена. Главное, чтоб сей Мусин был порядочным человеком, чтоб он познал самого себя, отверг гордыню, обрел щедролюбие и забыл доносы писать. И в этом мы ему поможем.

Наумов ушел бы, не дождавшись конца голосования, но ему хотелось обсудить с Бакуниным последние новости. В конце концов мастер «обелил» черный шар, но постановил, что прием нового члена в ложу будет произведен без обычной торжественности, малым составом, всех братьев не оповещать и гостей из других лож на процедуру не приглашать.

– Федор Георгиевич, как я рад, что мы встретились.

– Я тоже рад, – сдержанно, даже на вежливую улыбку не разменялся, ответствовал Бакунин, находясь все еще под впечатлением недавнего спора.

– Я нашел священника, который совершит требуемый обряд пострижения.

– Тише вы!

Наумов перешел на шепот.

– Вам не кажется, что мы должны форсировать наши действия?

– Форсировать в смысле ускорить? Но я всегда полагал, что необходимо дождаться удобного момента.

– Вот именно. И надо решить, какой момент нам более удобен. Что лучше: предпринять акцию до разгрома Пугачева или подождать, когда злодеи и воры будут полностью разгромлены.

– Судя по донесениям с Урала, пленение Пугача – вопрос месяца, а может, и того меньше.

– Месяца нам хватит. Оповестите Никиту Ивановича.

– Граф Панин сейчас очень занят. А впрочем, поступайте, как знаете. Вы боевая группа, вам и решать.

– Да уж мы решим, не беспокойтесь! – молодцевато отозвался Наумов и даже каблуками щелкнул.

– Тише, умоляю.

– Но вот незадача. Я никак не могу увидеть Шлоса. На письма он не отвечает. Мы ездили с Верновым на его квартиру, сейчас опять собираемся, но ведь не наездишься. Знаете иль нет, в Конной слободе начали возводить новые казармы – деревянные избы меняют на каменные. Из-за строительства роту Вернова перевели под Ораниенбаум. Он не может в столицу каждый день мотаться.

– А при чем здесь Вернов?

Наумов смутился.

– Я помню, что мы уговорились до времени держать предложение Пруссии в тайне, но, чтобы со Шлосом разговаривать, мне нужен переводчик. Я по-немецки ни бум-бум.

Бакунин вдруг рассмеялся, ситуация и впрямь показалась ему забавной.

– Между прочим, Шлос отлично говорит по-русски. Странно, что вы об этом не знали. А теперь разрешите откланяться. Простите, но меня ждут дела. Если возникнет надоба во мне, известите запиской. Только не пишите, какая именно надоба.

– Да уж понятно, Федор Григорьевич. Что вы со мной как с кадетом-малолеткой?

На этом и расстались. У Наумова от разговора осталось неприятное чувство. Все вроде трезво обсудили. Бакунин не принимал позу начальника, которую иногда так раздражала, был покладист, по главным пунктам согласился, и все-таки во рту осталась оскомина, словно черемухи переел. Лучше уж Бакунин был привычно высокомерен, чем покладист. В этой проклятой покладистости проглядывало явное равнодушие к делам. Надо бы обсудить это с Гриней. А может быть, ему просто показалось? После недавнего спора, коего он был невольным свидетелем, любой обалдеет. Ведь как собаки сцепились, честное слово! А за подсказку про Шлоса, спасибо. Сегодня с немцем и разберемся.