Нина Соротокина - Курьер из Гамбурга

И вот она уже привязала Доброго к коновязи, поднялась по ступеням и стоит перед порогом, который никогда не переступала. Ручка дверного колокольца была украшена головкой гнома – заморская игрушка, опекун любит забавные вещицы. Когда она взяла головку в руку, медная рожа словно сморщилась – истинный черт.

– Я к господину Веселовскому, – решительно сказала она старику дворецкому. На бесцветном, гладко выбритом лице его была та же гримаса, что и у медного гнома – то ли недовольства, то ли насмешки.

– Как доложить? – спросил он, зевая и прикрывая рот рукой. Два пальца на руке его были снесены пол корень. Видно, старый солдат, выправку держит.

– Секретарь Сидоров из опекунского совета. Передайте, что дело срочное, – сердце тяжко стучало в груди, отдавая куда-то в лопатку.

Слуга отступил на шаг, приглашая Глафиру внутрь дома. На ватных ногах она проследовала в гостиную.

– Извольте подождать.

Как только дворецкий скрылся, в другую дверь всунулась физиономия, зыркнула глазами и исчезла. Дверь однако не прикрылась полностью. Понятное дело, вы под присмотром, секретарь Сидоров.

С улицы особнячок опекуна выглядел более чем скромно, и крыша кой-каковская, и водосток проржавел, и носы у гипсовых львов отбиты, а гостиная сияла роскошью. Такое богатство только Аладинова лампа может сочинить. Вот, значит, куда пошли ее денежки. Картины в золоченых рамах, мраморные бюсты на подставках, гобелен во всю стену. Французский гобелен изображал встречу Якова и Рахили у колодца, кучерявые облака, кучерявые белые овцы, склоненная фигура Якова и темно-кучерявая красавица в надвинутой на лоб повязке. Рахиль была прелестна. Глафира мельком подумала – вот бы ей такие пышные формы. Да будь у нее такие груди и бедра, она была бы смела, как солдат с гаубицей. Но ведь сподобил ее Господь иметь мальчишескую фигуру, забыв при этом украсить ее обычными женскими прелестями. Личико, правда, у нее ничего, зеркало не врет. Но ведь с лица воду не пить, мужчинам подавай телесность.

Старый слуга появился неслышно, солдатская выучка не допускала шаркать ногами.

– Их сиятельство господин Веселовский только вчера изволили прибыть из дальних стан и посему не успели привести себя в надлежащий вид. Теперь они просят у секретаря Сидорова извинения. Сейчас принять его не могут, но завтра их сиятельство сами наведаются в опекунский совет.

Дворецкий еще не кончил свою важную фразу, как в гостиную вошел молодой человек, облаченный в какую-то серебристую хламиду. Халат ни халат, словом, что-то средневековое. Шелковые шаровары, домашние туфли без задников, на каштановых кудрях фиолетовая бархатная шапочка. «Где-то я его видела», – подумала Глафира. У нее неприятно засосало под ложечкой.

– Ну, если не завтра, то, во всяком случае, на этой неделе, – сказал юноша по-немецки и, растопырив два пальца прекрасной формы, добавил на плохом русском, – через два дня. Два дня, поняли?

Этот голос заставил вспомнить все. Уже сколько раз за последние месяцы ужас молнией шибал Глафиру от затылка в пятки, но, кажется, никогда еще он не был столь оглушителен. Жив, значит. И как идет ему серебристое одеяние! Нет, нет, она не обозналась. Воскресший Альберт фон Шлос, собственной персоной, тот самый Шлос, чье имя она носила без малого четыре месяца. Сейчас он подойдет к ней, схватит за горло, вонзит отшлифованные ногти в тело и крикнет с яростью: «Негодяй, вор, так это вы обобрали меня до нитки и украли мою лошадь, и тайну, и имя!», а она будет вопить: «Бедный мой Альберт, я любила вас. Но я думала, что вы умерли. Я все отдам, простите меня». Но юноши уже не было в гостиной.

– Кто это был? – прошептала она одними губами в истеричной надежде, что опозналась, перепутала.

– Воспитанник господина Веселовского Альберт, – отрапортовал дворецкий.

Быстрей отсюда, бегом. Только бы этот воспитанник не выглянул в окно. Если он не удосужился внимательно рассмотреть секретаря Сидорова, то уж лошадь свою он сразу узнает.

Мысленно вспоминая о своей нежности к Альберту, Глафира не испытывала даже намека на любовное томление. Тот в деревне, был прекрасен и несчастен, грезил об истине и всеобщем счастии, а этот в исподних шальварах, надменен и пуст. В повадках кавалера явно проглядывало манерничанье, которое Глафира не переносила. Как он пальчики-то тянул! И как жеманно округлял красивый рот в слове «поняли»! Серебряную хламиду небось справили на ее, Глафирины, деньги.

Зачем он явился в Петербург, да еще с опекуном? Понятно, зачем. Чтобы восстановиться в правах, чтобы наведаться к братьям масонам и объяснить свою вынужденную задержку. Ему надо занять то место, которое вероломно отняла у него Глафира. Вот теперь у нее ничего не осталось в жизни. Она больше не может носить личину немца Шлоса. Теперь она никто.

На подходе к Дворцовому мосту Глафира опомнилась и пустила лошадь шагом. Галоп не самый лучший аллюр для пересечения водных пространств. Удивительно, как ее не остановил солдат полицейской управы. Уважаемый Альберт, своим появлением вы загнали меня в угол. Теперь я в безвыходном положении, а потому обязана использовать любые способы и доказать, что я Глафира Турлина, и не воровка, а жертва обстоятельств. Но это все потом. А пока надо бежать, скрыться, раствориться в тумане этого города.

К дому она подъехала в почти спокойном состоянии. Правда, это спокойствие было внешним, а душа ее тряслась как вертлявый осиновый лист, и все силы уходили на то, чтобы уговаривать себя: «Тише, тише, пока никто не следит за тобой. Сейчас попьем чайку и что-нибудь придумаем. Но помни, уже завтра в твою комнату могут ворваться суровые и честные братья каменщики и потребовать ответа. А вслед за масонами пожалует полиция. И какое они придумают ей наказание, известно: суд, Сибирь, каторга! Только бы не заклеймили. Она видела ужасные лица, на лбу которых каленым железом выжгли слово «Вор».

Она закрылась на все засовы и стала думать. Один защитник у нее точно есть – Степан, а пока надо обратиться за помощью к Февронии.

Жизнь Февронии была пресной, поэтому она сама сочиняла себе сюжеты, без конца споря с мужем, соседями, заказчиками, мастеровыми, и даже с собакой во дворе, и даже с нищими, которые повадились стучаться с ворота. При этом ей удавалось создать конфликт между вышеперечисленными особями, довести атмосферу во дворе до точки кипения, а потом самой же ее и остудить. Улаживание споров давало Февронии не только ощущение полноты жизни, но и возвышало в собственных глазах. Кто бы вы были без меня? Ничего сами решить не можете. А я пришла и нашла выход. То, что она сама создала скандальную ситуацию, ей и в голову не приходило.