Владимир Бутенко - Державы верные сыны

Леонтий не успел ответить. Завидев коня у ворот и услышав речь брата, со второго этажа пулей слетела Марфуша. Только расцеловались с ней, как следом спустилась Мерджан! В ее огромных глазах сияла нежность, свойственная только женщине любящей. Не стыдясь матери, Леонтий взял ее за руку.

– Здравствуй! Ты… краше прежнего!

Возлюбленная одета была по-станичному, в кубелек. Но голову убрала вовсе не кичкой, не челоучем, а узорчатой тюбетейкой. От бабьих досужих пересудов!

– Ну, вот… Дождались! Вела я себя здесь хорошо, – шутливо сообщила Мерджан. – Родителей слушала. Без дела не скучала…

– Она у нас первая чиберка в Черкасске! – хвастливо перебила Марфуша. – Мастерица на все наряды.

Устинья Филимоновна, любуясь парой, потащила дочку за рукав к двери, уводя из куреня. Оставшись вдвоем, они кинулись друг к другу, шепча сокровенные слова. Долго стояли обнявшись. Наконец, Мерджан подняла голову и вымученно призналась:

– Плохо одной. Степь снится и будто я в тэрмэ ребеночка качаю… Так ждала тебя! Здешние мало любят меня. Одна Марфуша со мной… А теперь ты, мой единственный!

– Я схожу к атаману. Богом буду просить, чтоб нас мужем и женой запишут, хоть и невенчаные. Такое бывает, я узнавал, – успокоил Леонтий, ощущая ладонями ее трепетно вздрагивающие плечи. – Ты самая лучшая изо всех на свете! Никто, окромя тебя, мне не надобен.

И, обняв любимую, он без слов понял, как нелегко пришлось ей приживаться в станице, среди чужих людей, терпеть, сносить невзгоды ради того, чтобы снова встретиться с ним. Истина стара: в испытаниях проверяются чувства и преданность.

– Что же мы стоим? – спохватилась Мерджан, выскальзывая из объятий. – Я хочу тебя угощать!

И, несмотря на возражения Леонтия, вышла во двор, чтобы посоветоваться с Устиньей Филимоновной.

На пир собралось немало казачьей родни. Стол накрыла Мерджан на свои деньги. Ломился он от яств и вина! На августовском базаре чего только не было: и осетрина, и сомятина, и запеченный поросенок, и отменная баранинка, и куропатки, и золотые ядра дынь, и длинноусые рачищи! И все это молодая хозяйка умудрилась принести вдвоем с Марфушей…

– За охвицерика нашенского, красавчика писаного! – горланила тетка Варвара, целясь своей полной чаркой в чарку Леонтия. – Нехай и до полковника дослужится!

– Гордимся тобой, Левонтий, – пьяненько хвалил дед Тимофей. – Ты ишо млад, а медалю от царицы заимел! За какие такие баталии? А за то, что с донцами аманатов заморских разбил! И мы бивали… Эх! – и старик залпом хватил полную кружку крепчайшего меду.

– Он не токмо медалю привез, но и женой доброй запасся, – вступила в разговор сестрица двоюродная, хохотушка Дарья. – Когда свадьбу гулять будем?!

Леонтий, сидевший рядом с матерью, решительно встал.

– А вот это и есть наша свадьба! Али вы, люди добрые, не смекнули?

Застолье оцепенело. Тетки с недоуменными лицами переглянулись, – эка хватил, голубчик! А дядька Василь, завзятый баламут, сидевший до этого втихомолку, вдруг осмелел:

– Ты, Леонтюшка, казак и хрещеный человек. А баба твоя нашей веры не понимает. Обвенчаться, стал быть, правов не имеете.

Леонтий вышел из-за стола и направился к Мерджан, сидевшей на противоположном конце стола. Она умоляюще смотрела на него, опасаясь неприятного разговора. Но казачий сотник был настроен по-боевому. Он взял Мерджан за руку и поставил рядом с собой. И, глядя на родственников, произнес громко и твердо:

– Это, достоуважаемые казаки, есть жена моя – Мерджан. Хоть и не повенчаны, а жить будем вместе. А насчет веры… Нехай каждый молится тому богу, какого сердце выбрало… Абы доходили молитвы! А детишков бесперечь окрестим, как законных казачат! И на том комиссию покончим! И прошу всех за нас с Мерджан не погребовать, а до самого дна выпить!

Первые бабы да молодухи, не без корысти, стали хвалить невесту, рукодельницу да умницу. Глядишь, и без грошей справу к праздничку сошьет! Деды тоже поддержали молодца за норов и отвагу. Тетки и сама Устинья Филимоновна тяжело завздыхали, – не по обычаю, кувырком обряд справляется, без священника. Им было жалко Леонтия, жениха хоть куда, – но раз заварил такую кашу, сам пускай и расхлебует!

– За казацкую семейку! – покрыл все голоса своим басом брат отца, дядька Аким. – Любите и множьтесь!

Могучий казачина так и замер с поднятой кружкой! К воротам, в сопровождении ординарца, твердым шагом шел полковник Платов. С первого взгляда было понятно, что он чем-то весьма озабочен. Брови сведены, взгляд цепок и осторожен. Войдя во двор, где под грушей и в тени куреня простирался стол, он снял шапку и склонил голову. Все казаки подхватились, грянули «здравие желаем». Матвей Иванович как будто о чем-то размышлял, глядя на Леонтия. Тот с улыбкой поклонился и пригласил:

– Уважьте, ваше благородие! Мы тут празднуем и… свадьбу играем!

– Свадьбу? Чью же? – спытал он, приглядываясь к Мерджан. – Уж не эту ли невесту ты у ногайцев умыкнул?

– Так точно. Она и есть!

– Наливай. Винца приемлю. А гулять недосуг.

Взяв в руку серебряную чарку, он окинул взглядом лица земляков, благоговейные и внимательные, и остановил его на матери сотника.

– Объявляю вам, тетка Устинья, командирское благодарение за сына. Храбр, безудержен в бою, зело любим казаками, и умел в службе. Потому и представлен мной к медали за победоносную войну с Турцией. Похвальные слова о нем и в реляции майора Криднера!

У самого полковника на груди блистала золотая медаль, которой наградила его императрица за битву на Калалы, с надписью «За ревностную и усердную службу Донского войска Полковнику Матвею Платову». Но всего больше восхищало то, как ладно сидел на нем офицерский мундир, какой молодецкой была осанка!

– Мы недолго задержимся в станице. Потому как есть не просто донские казаки, а сыны Державы Российской. И коли великая смута пошла по народу, обязаны порядок вернуть и государственного изменника Пугача сокрушить. Уже бьются полки наши с бунтовщиками, и бои тяжелые примают…

Платов смолк и поднял посудину над головой.

– За казацкий род Ремезовых и прибавление в нем! Нехай Господь оберегает вас и счастие посылает!

Геройский командир, о котором молва разнеслась уже до Петербурга, передал ординарцу опорожненную чарку, поклонился и рукой позвал Леонтия за собой. Но в проулке Платов почему-то не остановился, а спустился к самому затону.

Могучей стремниной, серебрясь вблизи берегов и малахитово темнея, отражая небеса, пластался Дон-батюшка в тихом сентябрьском просторе, опираясь на плечи-берега. Неведомая тайная сила исходила от него и улавливалась душами казаков, завороженно прикипевших к нему взглядами. И в радостях, и в бедах, и в час жестокой баталии в чужеземном краю он был для них – молитвенным словом, светом надежды и любви.