Ольга Елисеева - Последний часовой

8 ноября Волконский случайно заметил, что государь тайно ото всех принимает какую-то жидкость. Утром во время бритья князь видел в руке у императора пузырек, но не осмелился спросить. Виллие и другие медики решительно отрицали, что прописывали его величеству что-то, кроме слабительного, «которое уже не в первый раз с гневом отвергнуто. Никакие убеждения не действуют. Слезы баронета. Мой упрек, что государь сам себя травит. Страшный гнев. Потом полное обессиливание. Лежа на канапе, просил прощения. Говорил, что у него свои причины поступать так, а не иначе.

«Сожалел, что не может пойти к обедне. Сел на диван и сам читал Библию. Спрашивал, хорошо ли пели певчие и служил новый дьякон. За обедом ничего не ел, кроме воды с хлебным мякишем. Это всех нас поразило. Неужели он подозревает в кушаньях яд? Но и мы их едим. Настрого запретил писать в столицу о своей болезни, дабы тем не тревожить матушку.

Привезенные с курьером газеты его позабавили. Сказал: “В Петербурге по сие время тихо”. Почему это должно удивлять и радовать? На вопрос баронета о здоровье с какой-то непередаваемой не то усмешкой, не то гримасой: “Спокоен и свеж”. Бедный Виллие опять потихоньку плакал, передал мне, что считает лихорадку злокачественной, о чем говорят гнилая отрыжка, воспаление в стороне печени, которое можно прощупать пальцами, и частая рвота. Кажется, он струсил и впервые держал совет с медиком императрицы Стоффрегеном».

Спать император лег, улыбаясь, как младенец, и со словами: «Мне здесь так хорошо». Весь день 9 ноября чувствовал облегчение. Вновь занимался бумагами. Но по общей слабости принужден был оставить их рассыпанными на столике у дивана. «Боюсь, накапливается невероятное число, – пожаловался Волконскому. – Не знаю, что с ними делать». Князь ворчал, что теперь не до рескриптов, был бы здоров, а бумаги сами плодятся. И когда его величество задремал, взялся разбирать присланное, чтобы хоть сколько-нибудь пособить больному. Среди всякой ерунды, не стоившей императорской визы, ему попался замусоленный обрывок в четверть листа, написанный явно не вчера. Он лежал без конверта, не имел даты и фамилии отправителя. На нем красовалась всего одна строка по-французски: «Брат мой, покиньте Россию». Почерк напоминал руку Николая Тургенева, но Петрохан не поручился бы, ибо знал последнюю только по доставляемым из Государственного совета пакетам. И то, когда это было?

«Ты напрасно взялся рыться у меня на столе, – голос императора был слаб. – Оставь все как есть и ступай». Пришлось повиноваться.

10 ноября на государя напал зверский голод. Он принялся за овсяный суп, нашел, что тот слишком густо сварен, и разбавил его сырой водой. Затем съел отварную курицу и тарелку слив. Пришлось принять шесть слабительных пилюль. Вставая с постели по нужде, упал в обморок. «После сего у него приключился сильный пот и забывчивость, стал мало говорить с нами, разве звал императрицу или что-то просил. Виллие сказал мне: “Есть нечто, занимающее государя больше болезни, оно беспокоит и терзает его”. Я был согласен, у меня из головы не шел клочок бумаги. Угроза это? Предупреждение? Мы умоляли его принять лекарства, на что он с раздражением бросил: “Надо, господа, считаться с моими нервами. Они расстроены, а ваши клистиры расстроят их еще больше”.

11 ноября. Опять жар и опять ночной обморок. Да вдобавок государь ударился головой. Но слышать не хочет, чтобы в его комнате кто-то находился. “Я не дитя, и сам могу справить нужду». Вот результат! Неужели 29 лет дружбы не дают мне права помочь ему встать с кровати? Когда баронет говорит о кровопускании, он приходит в бешенство и не удостаивает больше ни словом».

12 ноября Волконский и Виллие пошли на хитрость. «Утром жар продолжался. Государь приказал мне выжать ему свежий сок из апельсинов. Я предварительно спросил баронета, не опасно ли при таком желудке? Тот выглядел крайне издерганным: “Нет человеческих сил заставить его пить микстуры. Я несчастный”. Лекарства потихоньку были всыпаны в сок, и государь не почувствовал горечи. Однако и облегчения тоже не видно. Не слишком ли доктора уповают на свое шарлатанство?»

Первое, что сделал Александр на следующий день, 13 ноября, – отказался от сока. Пришлось готовить лимонад из вишневого сиропа. «Говорит мало, только просит пить, дыхание прерывистое, с хрипами. Сонливость, которую Виллие считает дурным знаком, меня не удивляет. Как не быть вялости, коли жар не сбит? Сильные спазмы мешают государю глотать. Ее величество в отчаянии».

14 ноября государь изволил сам встать, бриться и одеваться. Но жар постепенно взял свое. «Кожа за ушами и на голове заметно покраснела. Виллие и Стоффреген предложили поставить пиявок, но были с позором выгнаны. “Вы меня лишаете последних сил! Раздражаете и губите!” Ее величество, я и оба доктора стояли на коленях. “Не сердите меня”. Вечером, когда у него сидела императрица, он спустил ноги с кровати и тут же лишился чувств от слабости».

«15 ноября. Страшный день. Виллие был принужден объявить государю, что тот в опасности. Доктор Тарасов, проводивший подле больного ночь, слышал, как тот, просыпаясь по временам, читает молитвы и псалмы. В пять с половиной его величество открыл глаза и потребовал священника. Немедленно был введен протоиерей Федотов. Государь, приподнявшись на левый локоть, просил его благословения, потом твердым голосом сказал: “Исповедуйте меня не как императора, а как простого мирянина”. Эти слова поразили меня. Мы переглянулись, но не позволили себе выказать удивления. Всю предыдущую ночь я, барон Дибич и Виллие провели в приемной возле кабинета. Выйдя туда опять, мы стали напряженно ожидать конца обряда. Его величество говорил со священником более часа. Потом причастился Святых Тайн и согласился уже полностью отдаться на милость медиков. Ему поставили 35 пиявок за уши. “Теперь вы довольны?” – спросил он, но чуть только баронет и бедная императрица закивали, стал пальцами отрывать пиявок от кожи.

16 ноября. В какой-то момент нам показалось, что все кончено. Сильные судороги. Потом он утих, мы наклонились, чтобы послушать дыхание, и вдруг поняли, что его величество спит. Очень глубоко. Как бы в летаргии. Я завладел постелью Виллие и лег на пол возле кровати государя. Часа в два он попросил лимонного мороженого, коего откушал ложечку и снова уснул. Я тоже задремал, как вдруг услышал слабый голос: “Не вздумай обо мне плакать. Так предопределено. Свыше. Все будет разрушено. Наложена адская печать: взорвать алтари и троны. Великое беснование. Я больше не в силах. И я не чист, чтобы противостоять. Выученик тьмы”.

Я приподнялся на локте и в ужасе слушал его. Голос моего благодетеля чуть окреп: “Нужен другой. С иным сердцем. Если он выдержит удар, следующий будет только через сто лет”. Государь повернулся, и я увидел, что его лицо пылает каким-то не столько различимым, сколько ощутимым в темноте светом. “Мое дело уйти, не мешать”, – сказал он. “Но разве опыт и покаяние ничего не стоят? – возразил я. – Как можно уйти в такой миг? И не государь ли удерживает зло?” Он рассмеялся и потом бросил, довольно грубо, как иногда позволял себе в моем присутствии: “Ты видишь, что я дерьма в штанах удержать не могу. Как же мне держать щит над целой страной?”