Евгений Немец - Медный гусь

— Зачарованный лес, — зашептал вслед за Васькой брат Михаил, перекрестился, добавил: — Наши сюда не ходят, кажут, остяцкая нежить тут водится.

— Потому тихо, что в таких борах любит гнездиться хищная птица, — спокойно произнес Рожин. — Так что мелкие птахи, мыши-полевки и даже зайцы стараются держаться отсюда подальше. А вон и князь таежного неба…

Рожин указал рукой на ветку высокой сосны, там неподвижно и даже торжественно восседал птичий царь — беркут. Карие глаза небесного хищника из-под бровей смотрели настороженно, да и голову птица пригнула, вперед вытянула, будто прислушивалась к людскому разговору. Черный блестящий клюв, словно отполированный, выходил из бледно-желтой восковицы, как лезвие кинжала-джамбии из костяной рукояти. В следующее мгновение беркут крылища распахнул, пальцы-перья растопырил, будто покрасоваться решил, а затем снова собрался, с лапы на лапу переступил и замер, продолжая невозмутимо людей разглядывать.

— Красавец, — оценил Рожин. — Белых перьев нет уже — взрослый, матерый…

— Господи, в крылах вся сажень будет, — удивился Васька Лис. — Вот же огромная тварюка!

Но толмача беркут больше не интересовал, в глубине бора он что-то рассмотрел и теперь осторожно с места тронулся, подав товарищам знак следовать за ним. Вскоре и стрелец с монахом сквозь дымку разглядели контур маленького сруба с двухскатной крышей, размерами с добрый сундук. В тыловой стене, как и положено избе, имелась крохотная дверца, но окна отсутствовали. Если какое существо и обитало в этом жилище, то рост оно должно было иметь с полметра, да и то в двери ему бы пришлось на четвереньках забираться. Самое же удивительное было то, что сруб парил в воздухе, возвышаясь над землей на три метра.

— Лешачья изба! Сама по себе летает! — пораженно произнес Васька Лис и замер как вкопанный. — Рожин, ты как сам себе знаешь, а я к лешему в гости не желаю!

— Охотничий лабаз это, дурень, — отозвался Рожин, не останавливаясь.

Васька помялся, чертыхнулся, двинулся следом.

Приблизившись к срубу, толмач, монах и стрелец разглядели, что лабаз не парил над землей, а прочно стоял на двух бревнах-опорах. Васька облегченно вздохнул. Такие амбарчики остяки-охотники по тайге для припасов обустраивали, а над землей поднимали, чтобы зверь не достал. Но в этом лабазе что-то Рожина насторожило.

У опор сруба лежала лестница, а дальше, как раз напротив дверцы амбарчика, на земле был выложен квадрат из обтесанных бревен, а между ними чернело пятно кострища. Рожин потрогал холодные угли, принюхался, сказал задумчиво:

— Вчера жгли.

Затем подошел к лабазу, поднял лестницу, взобрался, щеколду с дверцы снял, дверцу тихонько открыл. И замер, внутрь амбарчика глядя.

— Чего там? — Ваське Лису не терпелось и самому взглянуть, что в лабазе хранилось.

— Это не лабаз, — ответил Рожин севшим голосом. — Это ура-сумьях.

— Как-как? — не понял монах Михаил, да и стрелец на толмача уставился вопросительно.

— Остяки и вогулы такие срубы для мертвых ставят, — начал пояснять Рожин.

— Час от часу не легче! — выпалил Васька Лис и от сруба попятился. — Избушка на курьих ножках! Не лешачий дом, так ведьмовская пекельня!

— Да не ори ты! — одернул его толмач.

— Просвети, Алексей, об чем толкуешь? — попросил брат Михаил, не обращая на стрельца внимания.

— Когда остяк или вогул умирает, ему родня иттерму из щепки вырезает, болванчика небольшого. В меха и арсыны его заворачивают и кладут в сас-тотап, это навроде берестяного гробика. Потом этот гробик в ура-сумьях запихивают. Иноверцы считают, что до воскрешения в младенце душа умершего в иттерме живет, часа своего ожидает. Вместе с болваном в сас-тотап кладут волосы умершего, чтобы его душа из волос в чурбана перешла, и серебряную монету, чтобы солнце душу не покидало.

— Ох, и намудрили, убогие, — с улыбкой произнес брат Михаил, успокаиваясь.

Монах даже пожурил себя в мыслях, что позволил языческой жути тень на сердце навести. Но Рожину было не до смеха. Из ура-сумьях он извлек берестяной короб, снял крышку. Чурбан был вырезан из сосновой ветки, без рук, только голова бороздкой обозначалась, и облачен в лоскут медвежьей шкуры. Толмач вынул иттерму и тщательно ощупал, словно искал что-то.

— А если у болвана отнять монету, то душа умершего не сможет в младенце возродиться, и станет он пауль-йорута — демоном, — продолжил Рожин.

— Ну а нам-то что? — спросил Васька Лис недовольно, по сторонам озираясь. — Клади его на место, да пошли отсель живее.

— А то, Вася, что при этом болване монеты нет. А еще праздничное сукно с него содрали, вон валяется, и в кусок медвежьей шкуры нарядили. И значит это, что растревоженная душа умершего бродит по округе, живя одним желанием — мстить. А поскольку шкура медведя на нем, то бродит по округе не соболь, не лось, и даже не волк, а сам Консенг-ойка.

— Когтистый старик! — поразился Васька Лис, вмиг вспомнив рассказы толмача о вогульском пятидушии.

— Он самый, — подтвердил Рожин.

— Вот же влипли!..

— Медведь, что ли? — спокойно спросил монах и с улыбкой на Ваську Лиса глянул. — Нет, медведь — зверь Божий, праведника не тронет, а вот грешника может задрать.

— Ну да, меня, значит, задерет, а тебя обойдет стороной! — зло процедил стрелец. — Только вот я хоть и грешен, да еще пожить хочу, грехи замолить и вообще…

— Хватит, — прервал их Рожин. — Надо монету болвану вернуть.

— Может, Яшка ее прикарманил? — предположил брат Михаил.

— Яшка не стал бы болвана переодевать, ему-то откуда знать такое? — не согласился толмач. — Тут без шамана не обошлось.

— Неужто Агираш? — усомнился стрелец. — Ты ж говорил, что он на Калтысянку подался.

— Может, и не сам, так научил кого-то из местных, — ответил Рожин.

— Наслышаны мы про вашего Агираша, — задумчиво произнес монах. — Только почто ему демонов плодить?

— Агираш с Медным гусем в камлании грядущее зреть способен. Вот и узрел, что за Яшкой следом мы сюда забредем. А потому душу умершего на медведя навел.

— Так ты всерьез про медведя? — удивился монах.

— Да уж куда серьезнее! — вспылил Лис. — Видели мы, что косолапый с вором сделал да с двумя пулями в груди ушел себе и пропал, словно в воздухе растаял. Ни крови, ни туши, ни пука!

— Хм… Стало быть, правду народ кажет: зачарованный лес, раз остяки тут по старинке шаманят, — произнес брат Михаил и по сторонам с опаской оглянулся.

— Есть у кого серебряная монета? — спросил Рожин. — Надо болвану под одежу засунуть, тогда его душа успокоится.

Монах покачал головой, мол, откуда у нашего брата мирское?

— Где ж такую роскошь раздобыть! — фыркнул Васька и отвернулся.

— Вася, не жмись, — настаивал толмач.