Максим Войлошников - Чернокнижник

Двигаясь через Пруссию, русские войска безжалостно разоряли вражескую территорию. В августе Фермор осадил крепость Кюстрин, где некогда был заключен молодой Фридрих. Тут русские должны были соединиться с австрияками.

Но Фридрих решил разгромить их раньше и с относительно небольшим войском быстро двинулся из Силезии на Кюстрин. Узнав о его подходе, Фермор снял осаду и встал за рекой Одер. Армия составляла пятьдесят тысяч, но командующий отправил отряд Румянцева наблюдать за лежащей неподалеку переправой, поэтому у самого Фермора осталось сорок две тысячи.

Фридрих, объединенные силы которого составили тридцать три тысячи солдат, переправился по наплавному мосту между русскими отрядами, разъединив их, и зашел Фермору в тыл. Русский полководец поспешно развернул войска и выстроил огромное каре — неудачная позиция для сражения на равнине. Стоящая рядом деревня называлась Цорндорф.

Вначале пруссаки расстреливали стесненные русские порядки из пушек, точно мишень. Затем, построившись знаменитым фридриховским «косым порядком», то есть косым клином, преимущество которого, впрочем, являлось спорным — это была разновидность флангового удара, ринулись на русский левый фланг. Но под огнем русской артиллерии и пехоты наступающие подались назад, и тотчас, решив, что победа легко одержана, Фермор бросил войска в атаку на отступающих: вначале кавалерию, затем и пехоту. Это было последнее осмысленное распоряжение генерала.

Во фланг наступающим русским со страшной силой ударил «кудесник» Зейдлиц, хранитель рыцарской доблести, со своими кирасирами и драгунами. Быстро разделавшись с кавалерией, он перешел на пехоту, которая вдруг будто увязла в невидимой грязи, и на русские батареи. По свидетельству очевидца, остававшиеся от поголовного истребления шеренг небольшие отряды русских, лишившись команды, без патронов, стояли и даже не сопротивлялись, когда их убивали. В горячке боя в этом пассивном поведении никто не увидел ничего странного, зато задумались позднее. Артиллеристов изрубили прямо у их пушек, которые они отказались покидать, обхватывая руками. Левое русское крыло было разгромлено, загнано в болота и в собственный обоз, где солдаты разбили бочки с водкой и перепились вусмерть, не слушая никого.

Правое крыло еще стояло и даже погнало пруссаков вспять, захватив батарею. Но и здесь явился Зейдлиц с латниками и ветеранами-гренадерами Фридриха, которые сумели потеснить русское войско. Безумное ожесточение битвы достигло того, что умирающие враги грызли друг друга зубами, казаки докалывали раненых пруссаков, а местные жители впоследствии закапывали тяжелораненых русских вместе с мертвыми. К ночи, когда все обессилели, остались без боеприпасов и понесли огромные потери, бой затих. Это было одно из самых кровопролитных сражений за всю войну.

На следующий день Фермор покинул поле боя и, почти не преследуемый пруссаками, отошел. Он потерял убитыми, ранеными и пленными почти половину своего отряда. Пруссаки потеряли треть, но в основном именно убитыми, русское войско истребить им не удалось, зато они предотвратили соединение союзников, захватили у русских треть пушек и обоз и выиграли кампанию этого года.

Впрочем, русским не следовало чрезвычайно отчаиваться — французов в этом же году Фридрих разгромил трижды.

Взятые на правом крыле прусские пленные рассказали, что с утра из палатки короля Фридриха слышалось заунывное пение флейты, которое они между собой называли «похоронной музыкой для врага». Потом король отдал распоряжение начальникам. И в течение всего боя он появлялся в критических местах с неизменной флейтой в руке. Время от времени он почему-то начинал на ней наигрывать, вдохновляя войска, и тогда враг словно легче поддавался, как говорили пленные, рядом с королем падали убитые адъютанты, кони — но сам он был как заговоренный.

Хотя Фермор доложил о победе, вскоре стало ясно, что не совсем определенным исходом сражения он обязан только упорству русских солдат, о которое разбился порыв прусской пехоты. Генерал был отстранен от главнокомандования.

А рассказы прусских пленных, да еще и наших солдат, которые говорили, что во время боя вдруг на них сваливалось оцепенение, так что нельзя было пошевельнуть ни рукой, ни ногой, возбуждали весьма определенные подозрения у сведущих людей. Среди последних был и Лодья. Поведение генерала Фермора тоже казалось странным, на него словно напал некий паралич, так что армия лишилась верховного командования. То же можно было сказать и о некоторых других генералах.

Все это послужило Гавриилу Степановичу Лодье веским основанием, чтобы поднять перед верховной властью вопрос о необычных способностях и орудиях короля Фридриха, помогающих ему выигрывать сражения. И о том, как его победить.

Лодья не оставлял занятий, направленных на общественную пользу, на поднятие народного духа, угнетенного превратностями и тяготами военного времени. Он продемонстрировал еще одну блестящую грань своего таланта: опубликовал ряд песен своей новой грандиозной поэмы «Похвальное слово строителю России», посвященной Иоанну Грозному. В ней он рассуждает о величии России, приобретенном при Иоанне, который увеличил территорию страны вдвое, присоединив Казань, Астрахань, Сибирское царство, и завещал установить главенство России на Балтийском море, что и было, бесспорно, достигнуто два столетия спустя, при Елизавете Петровне. Сам Петр Великий рисуется в поэме как продолжатель дел иоанновых, прерванных несчастным Смутным временем, порожденным страшным перенапряжением народных сил в ту нелегкую эпоху.

Он рассказывает о том, как Иоанн первый принял царский титул, подобно тому, как позднее царь Петр взял императорский, а короли надменных поляков, долго не признававшие его, ныне получают корону из рук русского царя. Он пророчит в поэме, что и французские короли, не желавшие признавать имперский титул России, когда-нибудь примут корону из рук русского императора (так и произойдет полвека спустя, в 1814 году).

Далее он развивает свое повествование. Во время тяжелой Ливонской войны Иоанн каленым железом выжигает боярскую измену — в этом многие узрели намек на недавние события, связанные с болезнью императрицы, арестом Апраксина и отстранением Бестужева, — правит топором и петлей. Такое ужасное самоотречение нужно в тяжкое время лихолетья. И благодаря тому, что все православные народы Европы видели в поступках Иоанна необходимое, хотя и жестокое наведение порядка, даже слово «опричник», обозначавшее верного царского слугу и в южных славянских языках звучавшее как «опрышек», стало обозначением беспредельщика в хорошем смысле этого слова и таким же нарицательным, как некогда сделалось имя грозного, но достойного валашского правителя Влада Дракулы.