М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

Десятки мажар опрокинулись, развалились на части: тонули и кони, если кто-то не успевал обрезать постромки.

Крымцы тащили с собой тяжеленную пушку в упряжке из шести лошадей — это был подарок какого-то из султанов какому-то из ханов. Толку от пушки в такой войне никакого: Каплан, видно, решил взять ее для пущего устрашения противника и придания дополнительного веса своей царственной особе.

Когда переправилась большая половина войска, а было это уже после полудня, переправили и луноподобного с его свитой. Повозку, устланную войлоками и коврами, тоже тянули, как и пушку, шесть лошадей, да еще восемь здоровенных нукеров помогали проворачивать колеса. Хан громко икал, содрогаясь всем телом.

На том берегу орда поднималась вверх по склону и занимала обширное безлесное плато на той самой горе, чей ближний к реке скат написал обрывистыми уступами над малкинской долиной.

Противоположный от реки край плато полого спускался к дремучему лесному массиву.

К вечеру на правый берег Малки перешло уже все войско…

Маленький Тутук, его громоздкий приятель Шот и еще два человека сидели в густом подлеске у нижнего края плато и наблюдали, как на верхней половине чуть покатого склона накапливалось крымское войско. Старший среди четверки, бывалый шестидесятилетний муж со шрамами на обветренно-багровом лице и чуть сдвинутой набок переносицей, имел круглый деревянный шит с набитыми на его поверхности железными пластинами, русский стрелецкий бердыш и шлем на голове. Все наступательное и оборонительное оружие старого витязя было «по возрасту» значительно старше не только его самого, но, наверное, и его дедушки.

Безусый юноша, внучатый племянник почтенного воина, располагал короткой пикой с остро отточенным наконечником. У Тутука — большой боевой лук и сабля.

Шот выбрал самое подходящее для себя оружие: огромную дубину с круглым утолщением на конце, утыканном металлическими шипами.

На горе становилось, как отметил Шот, гораздо оживленнее, чем когда-либо это видели здешние чабаны.

— А они все идут, идут, идут, — сказал Шот, — ну как бесконечные овечьи отары во время перегона.

— Только не бывает таких зубастых овец, — мрачно проворчал матерый вояка.

— Очень много, очень, — сокрушенно покачивал головой Шот. — Побьют они нас.

Тутук насмешливо фыркнул:

— А ты, мой мальчик, не дойдя до брода, рубаху не задирай!

Старый джигит обвел молодых соратников снисходительным взглядом.

— Ваши мамаши еще вас всех и рожать не думали, когда мы с удалым Каспулатом, сыном Муцала и внуком Сунчалея, били этих татар. Били на реке Тэн [172] Кабардинское название Дона. , били в степях тургутских [173] Кабардинцы называли калмыков тургутами. , где целый день скачи — не увидишь ни деревца, схватывались с татарами, да и турками тоже у стен Азова и на великой украинской реке. И всегда почему-то крымцев оказывалось больше, чем нас, но мы их все равно расклевывали, как ястребы куропаток, и славу себе добывали немаловажную.

Каспулат, бедный, любил меня — и за то, что мое имя Сунчалей (как у его деда), и за то, что привелось мне разок-другой немножечко отличиться в кое-каких рукопашных стычках. Да-а… А вот этих, — он небрежно кивнул в сторону врагов, — надо было у переправы встречать. Там они не смогли бы действовать излюбленной повадкой — разворачиваться широкой лавиной и напирать всем скопищем. Ведь только в открытом и ровном поле сильна их конница. Да-а… На берегу, на узком берегу, клянусь железными ногами Тлепша, мы должны были на них напасть!

— Верно говоришь, Сунчалей! — согласился Шот. — Мы бы там слегка поразбавили Балк красной краской. Жаль, не успели встретить вовремя. Кургоко сидит сейчас в лесу вне себя от возмущения: некоторые наши князья не слишком спешили на его зов и дружины привели не слишком многочисленные.

— А кое-кто с охотой покорился бы хану! — вдруг вставил слово безусый паренек.

Сунчалей удивленно вскинул седые дремучие брови:

— Эге! Наша юная курочка запела — быть беде! На этот раз ладно, Бишка, прощаю твой невоздержанный язык. — Он обратился к Шоту и Тутуку:

— От волнения у него это. Первый раз в битву. А вообще он сказал правильно, хотя и должен был помалкивать, пока не спросили…

Некоторое время не только Бишка, но и все остальные молчали, глядя в сторону татарского становища.

Косматый серый войлок дождевых туч висел над горами, упрятывая в своей толще наиболее выдающиеся вершины. Ветра не было, но зябкая сырая промозглость добиралась до костей. Четверке джигитов казалось, что весь мир объят суровым, тоскливо-безысходным раздумьем, словно века покатились вспять — к той далекой древности, когда злонравный бог Пако лишил нартов огня и приковал к скалистому утесу в снегах Ошхамахо доблестного и мудрого Насрена, хотевшего вернуть огонь людям. Казалось, Насрен все еще там, в ледово-каменном плену, и хищный орел, затмевая свет исполинскими крыльями, терзает печень героя. Другой славный герой — Батараз — еще не убил чудовищную птицу, не освободил Насрена Длиннобородого, тхамаду нартов, и добрый благодатный огонь еще не скоро запылает в остывших очагах и унылых людских душах.

— Костров не разжигают, — тихо сказал Тутук.

— После такого ливня и поголовного купания в реке — где им взять сухую растопку? — резонно заметил Шот. — А мы вчера даже все заготовленное тут сено сволокли в лес…

— Ах, бедолаги! Ни обсушиться им, ни шурпу сварить, ни своих лохматых лошаденок сеном покормить!

— Смотри, шатры ставят. А вот и целая стая тетеревов расфуфыренных, — Шот покосился на лук друга и вздохнул. — Далековато. Пять раз по сотне шагов…

На лесных прогалинах и под сенью вековых чинар, мощным массивом примыкавших к пастбищному плато, занятому татарами, собирались те, кто мог держать в руках оружие и считал себя адыгским мужчиной. С утра этот лес наполнялся защитниками родной земли, подобно тому, как напиток, льющийся из сосуда, наполняет чашу — сначала широкой струей, затем тоненькой, а под конец — отдельными каплями. Пеших воинов было несколько меньше, чем конных. А всего собралось около восьми тысяч человек, не отягощенных, кстати, медлительным обозом или даже вьючными лошадьми.

Простые ратники, из самых бедных земледельцев, дорожную поклажу свою — бурки, переметные сумы с припасами, а то и вязанки дров — привезли на трудолюбивых, но неблагородных ослах.

Жизнерадостный Ханаф, гостем которого недавно был сам пши Кургоко, сейчас подсовывал своему ослу пучки сена и приговаривал: