Теофиль Готье - Железная маска (сборник)

Прошло около часа, дверь комнаты отворилась, и на ее пороге остановился человек. Видя, что ни Бруно, ни Али не обращают на него ни малейшего внимания, он несколько раз нарочито кашлянул: это был способ деликатно заявить о своем присутствии. Бруно поднял голову.

– А, это вы, бригадир? – проговорил он, улыбаясь. – Одно удовольствие посылать за вами: ждать не приходится.

– Да… меня встретили в четверти мили отсюда на пути к вам. Мой отряд перебросили сюда… и мне передали вашу просьбу.

– Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова.

– Клянусь, я и без того это знал.

– Я обещал дать вам заработать те пресловутые три тысячи дукатов, и мне захотелось выполнить свое обещание.

– Черт!.. Черт! Черт возьми! – произнес бригадир с возрастающим чувством.

– Что вы хотите этим сказать, приятель?

– Хочу сказать… хочу сказать… что лучше бы я заработал эти деньги как-то иначе… получил бы их за что-нибудь другое… да вот хоть выиграл бы в лотерею.

– Почему же, позвольте вас спросить?

– Потому что вы храбрец, а храбрецов не так уж много на белом свете.

– Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир.

– Знаю, знаю… – ответил Паоло в полном отчаянии. – Итак, вы сдаетесь.

– Сдаюсь.

– И сдаетесь именно мне?

– Именно вам.

– Честное слово?

– Честное слово. Можете отослать весь этот сброд, я не желаю иметь с ними никакого дела.

Паоло подошел к окну.

– Разойдитесь! – крикнул он. – Я отвечаю за пленника. Сообщите в Мессину об его аресте.

Солдаты встретили эти слова громкими криками радости.

– Теперь, – сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, – садитесь за стол, и давайте закончим ужин, который был прерван этими болванами.

– Охотно, – ответил Паоло, – ведь я только что проделал за три часа целых восемь миль. Умираю от голода и жажды.

– Ну что ж, – продолжал Бруно, – раз вы так хорошо настроены и нам остается провести вместе единственную ночь, надо провести ее весело. Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, – продолжал Паскуале, наполняя два стакана, – выпьем-ка за ваше производство в унтер-офицеры.

Пять дней спустя после описанных нами событий князю де Карини в присутствии красавицы Джеммы, которая лишь неделю назад вернулась из монастыря, где она отбывала наложенное на нее послушание, сообщили, что его приказ наконец выполнен: Паскуале Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму.

– Превосходно, – сказал он, – пусть князь де Гото уплатит обещанные три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита.

– О, мне было бы так интересно взглянуть на этого человека, – проговорила Джемма тем нежным, ласкающим тоном, которому князь ни в чем не мог отказать. – Я никогда не видела его, а ведь о нем рассказывают чудеса…

– Не беспокойся, мой ангел, – ответил князь. – Мы прикажем повесить его в Палермо!

Князь де Карини, верный обещанию, которое дал любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскуале Бруно под усиленной охраной был доставлен в городскую тюрьму, расположенную на Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных.

К вечеру второго дня в его камеру явился священник. При виде священнослужителя Паскуале Бруно встал, однако, сверх всякого ожидания, отказался исповедаться, священник стал настаивать, но ничего, казалось, не могло побудить Паскуале выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого упорства.

– Дело в том, – ответил Бруно, – что я не желаю совершить святотатство.

– Каким же образом, сын мой?

– Во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других, верно?

– Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди.

– Так вот, – продолжал Бруно, – я никому ничего не простил. И, следовательно, исповедь моя будет ненастоящей исповедью, а я этого не хочу…

– Быть может, под вашим упорством кроется нечто иное? – продолжал священнослужитель. – Быть может, вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не сможет ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне.

– И все же, отец мой, что будет, если после отпущения грехов, перед смертью мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее?

– Плоды вашей исповеди будут потеряны, – ответил священник.

– Значит, мне нельзя исповедаться, – сказал Паскуале. – Ибо грешная мысль наверняка придет мне в голову.

– И вы не можете изгнать ее из своего разума?

Паскуале улыбнулся.

– Отец мой, именно она и дает мне силы жить. Неужели вы могли подумать, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей я задушил бы себя вот этой цепью! Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру.

– Кто это?

– Она.

– Но если вы умрете нераскаянным грешником, бог не простит вас.

– Отец мой, она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает. Она тоже умрет без священника, без исповеди… Она тоже не получит прощения, и мы будем прокляты оба.

В эту минуту вошел тюремный сторож.

– Отец, – сказал он, – все готово для заупокойной службы.

– Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? – вновь спросил священник.

– Да, – спокойно подтвердил Бруно.

– В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы дух божий снизойдет на вас и внушит вам правильные помыслы.

– Возможно, отец мой, только вряд ли.

Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь Сен-Франсуа-де-Саль, находившуюся как раз против тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью, которая была назначена на восемь часов утра.

В одну из колонн клироса было вмуровано железное кольцо, Паскуале подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к балюстраде, возле которой принимали причастие коленопреклоненные прихожане.

Перед началом мессы служители из дома для умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви: в гробу лежала покойница. Безумица, скончавшаяся в этот же день, и директору больницы пришла в голову мысль воспользоваться отпеванием живого преступника для упокоения души умершей душевнобольной.

Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы. Одним словом, распоряжение директора устраивало совершенно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи – одну у изголовья, другую в ногах усопшей, и заупокойная месса началась, Паскуале с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца. По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, однако тот ответил, что, невзирая на церковную службу, невзирая на молитвы, которые он сам прочел, чувство ненависти, питаемое им, не ослабело. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы после ночи, проведенной в одиночестве и размышлениях в Божьем храме, перед лицом распятия, узнать, по-прежнему ли он думает о мести.