Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

В цирк он попал незадолго до антракта.

Его не сразу пустили в служебные помещения, но он прорвался и оказался в довольно-таки вонючем и тесном мирке. Альберт Саламонский, затеяв чуть ли не четверть века назад строить рижский цирк, малость не рассчитал — купленной земли оказалось, если вдуматься, недостаточно. Прежде всего, это сказалось на размере манежа. Правильный его диаметр — восемнадцать с половиной аршин, и цифру не с потолка сняли, а установили опытным путем за годы существования конного цирка; именно такой диаметр круга был удобен для лошадей и наездников. В рижском же цирке пришлось сделать шестнадцать с половиной аршин — больше никак не получалось. И прочие помещения тоже были невелики, а по двору, захламленному всяким загадочным имуществом, пробираться приходилось очень осторожно. Задние ворота выходили на короткую и узкую Парковую улицу — между Мариинской и Верманским парком.

Во время представления в подковообразном коридоре, охватывавшем манеж с одной стороны (противоположная подкова была зрительским променадом), толпилось немало народу, и весь этот народ вел себя, как выпущенная на прогулку палата буйнопомешанных: кто-то стоял на голове, кто-то крутил колесо, кто-то скакал козлом, кто-то матерно ругался с собратьями из-за порванного костюма. Тут же вертелись девушки в коротких юбочках — жонглерши, акробатки и наездницы. Тут же сидели на цепи дрессированные звери — с одной стороны медведи, с другой — большие псы. Медведи тоже вносили свою лепту — один, встав на задние лапы, приплясывал, другой кувыркался.

Лабрюйер пробивался к лестнице, ведущей на второй этаж, к гримуборным, его толкнули, он оглянулся, чтобы увидеть и обругать обидчика, и увидел самый диковинный экипаж, какой только возможен.

Белая лошадь была впряжена в двухколесную таратайку, причем колеса — чуть не в человеческий рост, а сиденье для кучера пряталось среди каких-то железных этажерок, увитых гирляндами тряпичных роз и незабудок. Лошадь держал под уздцы конюх, а возле таратайки стояла высокая тонкая женщина в преогромной шляпе и вопила так, что, наверно, на вокзале было слышно:

— Эмма! Эмма! Эмма!

Лабрюйер отвык от закулисных воплей и потому как можно скорее взбежал по лестнице.

Штейнбах и Краузе выступали во втором отделении — составился небольшой чемпионат, собралось шесть борцов из остзейских губерний и еще две женщины-борчихи, истинно цирковая диковинка. Они приняли Лабрюйера в гримуборной, отобрали шесть контролек, пригласили посмотреть борьбу и повеселиться — дерущиеся дамы казались им занимательным зрелищем. Лабрюйер ответил, что бабью драку он этим вечером уже наблюдал, ничего хорошего. Тогда его угостили хорошим коньяком — бутылку атлеты прятали в большом фанерном кофре. Он подумал — и не отказался.

— Что-то случилось, — сказал Штейнбах, прислушавшись.

Лабрюйер удивился — шум как будто был прежним, и тонкая дверь гримуборной от него не спасала.

Краузе, уже в борцовском трико, выглянул в коридор. По коридору бежали к лестнице две полные дамы в халатах-кимоно.

— Что там случилось? — спросил он по-немецки.

— Ах, убили, убили!

И дамы, топоча каблуками, скрылись за поворотом.

— Убили? — спросил Лабрюйер. И тут он слышал крик

снизу:

— Полиция!

В голове явственно щелкнуло. Ноги сами собой выпрямились, каблуки ударили в щелястый пол. И был момент — как будто кто взял Лабрюйера за шиворот и, приподняв, подвесил в воздухе, ощутимо густом из-за тяжелого запаха дешевого грима. Следующий момент застал его уже на лестнице.

Вопили на конюшне.

Лабрюйер растолкал артистов и цирковых служителей, оказался у загородки в углу и все понял.

На соломе лежали маленькие белые собачки, шесть собачек, все — мертвые. Рядом стояла на коленях женщина и горько плакала.

— Так надо же телефонировать в полицию! Отчего не едет полиция? — совсем ошалев, спрашивали друг дружку артисты.

— Тут полиция, — сказал Лабрюйер. — Я полицейский инспектор Гроссмайстер. Что произошло? Кто-нибудь один — говорите!

— У мадмуазель Мари собак отравили, — по-русски ответил мужчина, самый из всех, наверно, вменяемый.

— Вот сволочи! — не сдержался Лабрюйер.

— Сволочи, — подтвердил мужчина.

— Это кто-то из своих.

— Нет.

— Отойдем.

Они отошли к воротам, ведущим в цирковой двор.

— Почему вы думаете, что не свои? — спросил Лабрюйер, знавший, на что способны артистические натуры. — И кто вы?

— Я конюх, прозвание — Орлов.

Лабрюйер посмотрел на него и решил, что на орла этот человек вряд ли похож, но что-то птичье в нем есть: плотный, невысокий, голова ушла в плечи… что-то совиное, пожалуй…

— Так почему вы подозреваете чужого, господин Орлов?

— Потому что она еще врагов не нажила. Вот если бы у фрау Шварцвальд голубей отравили — то сразу ясно, чьих ручонок дело. Шварцвальдиха умеет хвостом крутить. Господин Освальд с нее глаз не спускает, а Освальдиха-то все видит…

— Это, может, так, а может, и не так, — возразил Лабрюйер, а в голове у него уже нарисовался тот самый листок с записями, который следует брать с собой, когда идешь отчитываться перед начальством. Версия первая — отравила своя же цирковая дура-баба из ревности. Версия вторая — получивший отставку любовник. Версия третья — вылезла на свет Божий давняя ссора. Версия четвертая — кто-то из рижских поклонников, не добившись успеха, отомстил…

— А как бы чужой человек забрался на цирковую конюшню? — спросил Лабрюйер, и завязался самый увлекательный для полицейского инспектора разговор о заборах, воротах, прыжках в окошко и военных хитростях.

Женщины увели мадмуазель Мари, второе отделение уже началось, Орлова ждали его обязанности, и Лабрюйер неторопливо пошел прочь. Он вышел в фойе, дошел до служебного входа — и свернул в дирекцию. Там он представился полицейским инспектором и телефонировал бывшему сослуживцу Линдеру.

— Надо сдать дохлую собаку в лабораторию, — сказал он, изложив свои соображения. — И надо как-то взяться за это дело. Они тут уверены, что полиция уже занимается отравлением, и телефонировать в управление не станут, подавать жалобу тоже не станут, нужно что-то придумать…

— Да… — задумчиво ответил Линдер. — Как же я ни с того ни с сего в цирк заявлюсь? Что я начальству скажу? Проходил, мол, мимо цирка, слышу — полицию зовут?

— Скажи — был этим вечером на представлении…

— Вот-вот! — развеселился Линдер. — А мне скажут: тебя, подлеца, посылали в помощь Менжинскому, а ты в цирк развлекаться побежал! Давай-ка ты сам, а? Тащи завтра эту собаку. Я с утра буду. А потом что-нибудь придумаем. Даже если ты сам следствие проведешь — начальство тебя знает и буянить не станет. Подумаешь — шесть дохлых шавок. Не бриллианты же!