Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

— Черт бы все это побрал… — проворчал Лабрюйер. Вот уж о чем он всю жизнь мечтал — о прогулке по Риге с дохлой собакой под мышкой. Но деваться было некуда — заварил кашу, теперь расхлебывай.

Однако странное чувство им завладело — какой-то несуразный протест проснулся в душе и сердито полез наружу. Жизнь добропорядочного бюргера, на которую Лабрюйер сам себя обрек, связавшись с контрразведкой, оказалась утомительна и, при всей беготне, чересчур спокойна — недоставало погони. А если уж Лабрюйер собрался что-то совершить вопреки и наперекор — то и совершал, потому что свое упрямство очень уважал.

Если разбираться в деле об отравлении собак — то по горячим следам; так он решил и вернулся за кулисы.

Конюху Орлову было не до него, но Лабрюйер отыскал другую особу, на его взгляд, более подходящую: немолодую немку, служительницу при дрессированных голубях, которая, не имея в жизни другой отрады, целыми днями обитала при больших, скорее похожих на вольеры, клетках. Лабрюйер не знал, что этих птиц можно дрессировать, но немка (ее звали фрау Бауэр, и была она ростом с двенадцатилетнюю девочку, худенькая, седенькая) рассказала: многого от голубей не добьешься, но научить их слетаться по знаку в одно место, ходить по жердочкам и опускаться в ладони дрессировщицы не так уж сложно. А дрессировщица выезжает в разубранном гирляндами экипаже, изумительном, сказочном экипаже, и получается очень красиво — прекрасная женщина и прекрасные голуби. Тут Лабрюйер понял, что фрау Бауэр толкует о таратайке, которую он видел за кулисами. Железные этажерки, оказывается, предназначались для голубей.

Фрау Бауэр подтвердила — никто из своих не мог отравить собак, она бы видела, если бы кто-то из артистов или служителей подошел к загородке и кинул им отравленный корм.

— Бедная фрейлен Мари, — сказала фрау Бауэр. — Не представляю, что она теперь будет делать! Такая молоденькая — и такое несчастье… Умоляю вас, найдите этого злодея!

— Или злодейку.

— Это был мужчина. Ни одна женщина не способна убить эти очаровательные создания, — уверенно сказала фрау Бауэр. И Лабрюйер понял — перед ним настоящая, неподдельная, убежденная в своей правоте старая дева. Вроде Каролины…

Решив продолжить розыск утром, он попросил фрау Бауэр завернуть одну из собак в мешковину, чтобы можно было забрать ее утром. Фрау пообещала, и он отправился на Александровскую, в свое фотографическое ателье.

Мысли о ходе розыска развлекали его всю дорогу. Они были куда приятнее мыслей о стоимости аппарата для просушивания карточек и нового объектива, похожего на старинную мортиру. Но, проходя мимо «Франкфурта-на-Майне», Лабрюйер надулся и засопел. За одним из окон была фальшивая Иоанна д’Арк, и воспоминание о ней раздражало хуже всякой зубной боли.

Вернувшись в ателье, Лабрюйер отнес контрольки Каролине, которая уже ждала в лаборатории.

— Вы что-то мрачны, душка, — сказала фотографесса. — Я уж думала, не дождусь вас.

— Помрачнеешь тут…

Злясь на себя за ребяческую доверчивость, Лабрюйер рассказал Каролине про господина Красницкого и Орлеанскую деву. В собачью историю решил ее не посвящать — мало ли, донесет питерскому начальству, что агент Леопард дурака валяет…

— Нужно как-то Моруса предупредить, и Семецкого тоже, — решил он. — Кузина, будете печатать карточки — сделайте для меня полдюжины с этой дамой. Лицо в медальоне, без жестяных доспехов.

— При нашем ремесле, душка, семейство карточных шулеров тоже может пригодиться, — ответила Каролина. — Такие люди, если их прижать, берутся за неприглядные поручения.

— Сам знаю…

— Может, у них уже хвост замаран. Давайте-ка, душка, перешлем портретик в Питер. Глядишь — получим кнутик, чтобы этой запряжкой править…

— Хорошая мысль.

Лабрюйер не думал, что способен вложить в два простых слова столько злости. Вдруг очень захотелось устроить Орлеанской Деве хоть мелкую пакость; желание недостойное, да и не виновата мошенница, что показалась старому дураку Иоанной д’Арк, но, может, от осознания маленькой мести на душе посветлеет?

Он оставил Каролину в лаборатории, зашел к Круминю, послал Яна на помощь фотографессе, сам пошел домой. Как всякий холостяк, он держал дома запас продовольствия и поужинал бутербродами с копченой рыбой и чаем. И успокоился.

Утром его ждала маленькая неприятность. Когда он шел дворами с Гертрудинской в свое фотографическое заведение, его встретили сестрицы, Марта и Анна. Им бы полагалось шить у окошка, но они вышли во двор — явно подкараулили Лабрюйера и не стеснялись этого.

— Господин Гроссмайстер, мы хотим вам сказать… Эта особа, фрейлен Менгель… Эта особа ведет себя недостойно! — заговорили они наперебой. — Неприлично! Недопустимо!

— А в чем дело?

— Она два раза не ночевала в своей комнате. Она уходила в десять вечера, а возвращалась в два ночи! Вы понимаете, что это означает?!

Это означало, что блюстительницы нравственности допоздна не спали, чтобы собрать доказательства непристойного поведения Каролины.

— У фрейлен Менгель в Риге есть пожилая родственница, которая нуждается в уходе… — Лабрюйер задумался, где бы поместить старушку, подальше от Александровской улицы. — Кажется, где-то в Агенсберге.

Агенсберг был тем хорош, что на другом берегу Двины, добираться туда днем, через понтонный мост, — еще куда ни шло, есть и орманы, и пароходы, а выбираться оттуда ночью — большая морока.

— Мы не хотим жить рядом с такой особой, — сказала старшая сестрица, Марта. — Мы не такие.

Из чего следовало, что вранью Лабрюйера девицы не поверили.

— Вы ошибаетесь, — ответил он. — Фрейлен — самого благородного поведения. Ее не интересуют такие вещи.

А сам еле удержал усмешку: значит, Каролина уже выполняет тайные задания питерского начальства. Конечно, могла бы хоть намекнуть. Но если ей велено соблюдать обстановку строжайшей секретности — пускай соблюдает. Потому что пока его, Лабрюйера, дело — фотографическое ателье. И если для него будут более соответствующие новому ремеслу поручения — ему об этом скажут.

В фотографическом заведении его ждала неприятность — соседские мальчишки побили Пичу. Расквасили ему нос, подбили глаз, наставили синяков, но Пича держался стойко. Причину драки не сказал никому, и дворник Круминь, пришедший сказать, что сынишка в ближайшие дни не работник, даже спросил Лабрюйера, не знает ли он чего о происшествии; может, Пичу мальчишки и раньше преследовали, а он молчал?

Лабрюйер расспросил о подробностях. Оказалось, Пичу отнял у драчунов старый городовой Андрей.

Говорят, пуганая ворона куста боится, а Лабрюйер, связавшись с контрразведкой, стал хуже всякой вороны: что, если кто-то уже присматривает за «Рижской фотографией» и пытается через Пичу собрать сведения? Оставив заведение на Каролину и Яна, Лабрюйер пошел отыскивать Андрея. Тот жил по соседству, в деревянном домике, в самой глубине квартала. Домик имел по меньшей мере три выхода, каждый — в отдельный двор, дворы эти были — с гулькин нос, однако с собственными лавочками и грядками. Как раз на такой территории Лабрюйер и обнаружил старика. Тот был не один, а с Пичей.