Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

Странно петляет человеческая мысль. Лабрюйер, отыскивая аргументы в пользу своей мужской непривлекательности для дам, объясняя самому себе, что циркачка органически не могла им увлечься, вспомнил наконец, что фрау Берта и выпивоха Аннушка говорили о мадмуазель Мари разные вещи.

А ведь он еще не послал никого в Митаву, да и собачье дело совсем забросил. Что-то всплыло в памяти, на какие-то умные выводы натолкнуло его блуждание по цирковым задворкам… Всплыло — и опять провалилось в тот мрак, в тот черный омут, который имеется в голове у каждого человека.

Решив завтра спозаранку лично съездить в Митаву, Лабрюйер для начала пошел в парикмахерскую — убрать со щек рыжеватую щетинку. Он был одет не на ресторанный лад, но это еще полбеды. Идти небритым во «Франкфурт-на-Майне» он никак не мог!

Потом он ждал у входа фрау Вальдорф и фрейлен Ирму.

Фрейлен Ирма была принаряжена более кокетливо, чем обычно. Более того — Лабрюйер глазам не поверил! — она была нарумянена! То есть нарумянена так, как это делают совсем неопытные девицы, — так, что даже мужчина это понимает.

Пока Лабрюйер галантно помогал фрау Вальдорф снять пальто, Ирма исчезла. Вернулась она минут через пять. Вид у нее был растерянный. Потом, в зале, она вертелась на стуле, сбила локтем на пол салфетницу, то утыкалась носом в тарелку, то вдруг начинала со смехом рассказывать какую-то путаную историю, в которой никто ничего не понимал. Лабрюйер уже забеспокоился — не хлебнула ли фрейлен перед выходом из дому чего-то этакого. Немецкие дамы могли побаловаться нежным тминным ликером «Алаш», но тут уже было похоже на бронебойный ямайский ром…

Когда ужин уже завершался, в зале появился Тадеуш Янтовский. Он прямиком направился к столику, где сидел Лабрюйер со своими дамами, сказал комплименты, поцеловал ручки, но беседовал главным образом с фрау Вальдорф. Весь блеск польского обаяния и очарования достался ей — и она явно чувствовала себя молоденькой гимназисткой, семнадцатилетней красавицей с длинными косами, которая только пробует молодые коготки на беззащитных мужских сердцах.

Потом Лабрюйер и Янтовский проводили дам.

Янтовский вернулся во «Франкфурт-на-Майне», хотя уже видел, что только зря тратит казенные деньги. А Лабрюйер пошел домой и поставил будильник на шесть часов утра.

Обычно он готовил себе самый простой завтрак — хлеб с маслом, варил на спиртовке кофе. Но, не зная, когда доберется до хотя бы дешевого трактира, на сей раз добавил колбасу и сыр. Оделся он попроще — все в ту же тужурку, брюки без заглаженной стрелки заправил в сапоги, как это было принято у рабочего люда.

В семь Лабрюйер выехал в Митаву.

Дорога занимала больше часа. Он о многом успевал подумать.

В Митаве, оценив по достоинству привокзальную лужу, Лабрюйер первым делом пошел в полицию, отыскал старых знакомых, объяснил, что ему требуется, показал вырезанные из афиш портреты. Ему дали в помощь парнишку, служившего курьером, которого понемногу приучали к должности агента. Не так уж много домов и дворников было поблизости от вокзала. К десяти часам утра мадмуазель Мари была найдена.

Лабрюйер явился совершенно не вовремя. Девушка стояла посреди комнаты в белом платье, в веночке из фальшивого флердоранжа, вокруг суетились подружки.

— У меня через два часа венчание, — сказала мадмуазель Мари. — Хватит с меня цирка! Я поняла важную вещь — быть хорошей женой и матерью намного почетнее.

— Кто же счастливец? — спросил Лабрюйер.

— Здешний житель. Помощник начальника вокзала. Замечательный человек! Просто замечательный! Он давно уже просил меня стать его женой — помнишь, Надя?

Взволнованная Надя отчаянно закивала.

— Могу вас только поздравить, мадмуазель. В самом деле, в цирке вам не место, — согласился озадаченный Лабрюйер. — Но, с другой стороны, в Риге жить интереснее, там знакомства, прогулки на катерах по Двине…

— Я ни разу не каталась на катере по Двине. И почти ни с кем не знакомилась. Я же только начинала свою цирковую карьеру! Я должна была много работать, да у меня и туалетов не было, чтобы блистать на прогулках, я себе цирковые костюмы сшила. Даже не знаю, что с ними теперь делать…

— Бедная птичка, — сказал Лабрюйер, ожидая, что на «птичку» получит хоть какой-то ответ. Но мадмуазель Мари, кажется, не заметила странного обращения.

— Теперь вас будет звать «птичкой» ваш супруг, — продолжал Лабрюйер.

— Это почему же?

— Разве у вас не было такого прозвища?

Тут все подружки разом рассмеялись.

— У Маши было другое прозвище! Мы ее Белкой звали!

— Белкой? Почему?!

— Она орехи любит!

— И Алеша ее Белкой зовет!

Лабрюйер понял: Алеша — жених.

— Я рад за вас, — пробормотал он. — Теперь вся эта история прекратилась сама собой. В цирке о вас скоро забудут.

— А что обо мне говорят в цирке? — вдруг заинтересовалась мадмуазель Мари.

— Вы правильно сделали, что ушли оттуда. Некоторые считают, будто вы сами отравили собачек, чтобы обвинить в этом фрау Берту Шварцвальд, которая… как бы выразиться деликатнее…

— Боже мой, значит, это правда? Я и верила, и не верила… Но что ни делается, все к лучшему, — твердо сказала мадмуазель Мари.

— Кому вы не верили?

— Послушайте, это — как в фильме! Ко мне пришел господин, очень любезный, говорил со мной по-русски. Он мне сказал — у меня есть враги, они распускают обо мне слухи, будто бы я завела богатых любовников, будто бы сама отравила собак. И он сказал, что хочет сделать доброе дело — помочь мне уехать из Риги. Чтобы служить в цирке — так он сказал, — нужны железные нервы и характер, как у гремучей змеи, а я другая. Он дал мне конверт с деньгами — сто рублей, представляете? Я всю ночь думала и решилась. Утром он пришел и отвез меня в Митаву на автомобиле.

— Ты не так рассказываешь! Расскажи, как на самом деле было! — потребовали подружки.

— Я смотрела на этот конверт, смотрела и вдруг поняла — это же деньги на мою свадьбу! И на платье хватит, и в церкви оплатить, и угощение устроить! Я еще взяла карандаш, посчитала — все сошлось! И я решилась!

Но решимость на лице девушки Лабрюйеру не очень-то понравилось. Похоже, мадмуазель Мари силком загоняла себя в узилище семейной жизни. И в самом деле, ее мечты о славе потерпели сокрушительный крах.

— Что же это был за господин? Он представился хоть? — спросил Лабрюйер.

— Просил звать его господином Монте-Кристо.

Подружки рассмеялись — роман Дюма все еще был в большой моде.

— Но как он хоть выглядит?

— Ему за сорок, высокий, красивый, волосы с проседью, плечи широкие, сложение — как у наших борцов, — стала перечислять мадмуазель Мари. — Очень любезный!

— Вы его раньше видели?