Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

— Как выглядит ваша пропажа? — спросил тот.

Лабрюйер задумался; в самом деле, как описать худощавую и сутулую тридцатилетнюю деву? Кто к ее физиономии-то приглядывался?! И в голову пришла мысль: вот если он сам сгинет безвестно и добрые Вальдорфы заявят в полицию, как они его опишут, вспомнят ли хоть цвет глаз? Как бы описал Хорь, он догадывался. Словесный портрет работы Хоря можно будет публиковать в журнале «Всемирный юмор» или «Веселый балагур» для увеличения тиража…

— Ростом она двух аршин и, пожалуй, четырех вершков… — Лабрюйер исходил из того, что сам он — двух аршин и пяти вершков, Ирма с ним, кажется, вровень, но она носит каблуки. — Лицо продолговатое. Нос… Черт!.. Какой же у нее нос?!

Не картинка явилась перед глазами, а голос прозвучал в ушах: кто-то из соседей назвал бедную Ирму длинноносой.

Кое-как удалось собрать описание, включая синее бархатное пальто, которое Лабрюйер вспомнил в последний миг.

Сейчас он понял наконец, каково быть свидетелем.

— Уж не вашу ли привезли? — спросил дежурный. — Приезжайте, взгляните.

Только выскочив на улицу, Лабрюйер понял, что вести следствие куда легче, чем быть лицом пострадавшим. Он, дотошный во время допросов, забыл полюбопытствовать, в каком состоянии «находка».

Это оказалась тридцатилетняя на вид особа в той степени опьянения, когда на вопрос ормана «Куда фрау везти?» дама отвечает «Не твое дело, скотина». И, невзирая на бархатное пальто, особа принадлежала к тому классу общества, где можно было преспокойно назвать незнакомого человека и скотиной, и даже покруче.

Потом он поспешил домой — в надежде на хорошие новости.

Новость была — но такая, что сильно его озадачила.

Возле дома стоял экипаж — не пролетка ормана, а вполне почтенный экипаж, и к нему, выйдя из парадного, уже почти подошел Тадеуш Янтовский. Боевой товарищ был в расстегнутом пальто и, к удивлению Лабрюйера, в цилиндре набекрень.

— Ты откуда взялся, пан Янтовский? — спросил Лабрюйер. — Да откуда бы не взялся — ты мне нужен! У нас беда — пропала фрейлен Вальдорф. Ушла из дома и не вернулась. Я уже побывал в Санкт-Петербуржской части, по дороге чуть не поседел — думал, увижу ее труп… Ты что хохочешь?..

— Ну, Гроссмайстер, если захочешь уйти в монастырь — познакомлю с умными ксендзами, и быстро это устроим! Ты думаешь, если девица не пришла домой ночевать, то найти ее можно только в морге?

— Янтовский, ты забыл про Адамсона?

— Пся крев…

— Теперь понимаешь? Ее не раз видели со мной, а я у них на мушке…

— Она жива и здорова, — быстро сказал Янтовский. — Я ее оставил у дверей ее квартиры.

— Где ты ее нашел?

— Гроссмайстер, ты все еще ничего не понял? Ты со своими злодеями, убийцами и покойниками совсем умом тронулся! По-твоему, весь мир состоит из преступлений? Что ты так на меня смотришь? В мире еще много прекрасного! Если женщина забывает обо всем на свете и приходит в себя только в четвертом часу ночи — значит, она счастлива, старый ты чудак!

— Нет, она не могла… — пробормотал ошарашенный Лабрюйер.

— И как еще могла! Все честно, все праведно — она была в постели со своим законным мужем.

— Кто этот муж?!

— Матка Боска Ченстоховска! Смотри внимательно, он перед тобой! Гроссмайстер, мы с Ирмой сегодня обвенчались!

Новость не укладывалась в голове, требовалась помощь свыше. Лабрюйер перекрестился.

— Как это вы так быстро сговорились? — спросил он.

— С Божьей помощью! Помнишь ужин во «Франкфурте-на-Майне»? — спросил Тадеуш. — Когда я вовсю ухаживал за фрау Вальдорф? Так я прямо у тебя на глазах сунул Ирме записочку. Я вызвал ее на тайное свидание — ночью, во дворе. Фрейлен примчалась раньше меня! А остальное, как ты понимаешь, было уже совсем просто. Я то наступал, то отступал, то преследовал, то заставлял ее преследовать меня, вел правильную осаду — и вот крепость сдалась на милость победителя!

— Вальдорф тебя убьет… — пробормотал Лабрюйер. — Он-то положил глаз на мой роскошный гардероб, изготовленный в Питере, и на мое фотографическое заведение…

— А получил нищего родственника, полицейского, да еще и поляка вдобавок! Ох, ты же главного не знаешь! Ирма ради венчания перешла в католичество. Она теперь Ирена. Не Ирмгард и не Ирмгильда, хотя у нас формально такие святые есть. А пани Ирена — как моя матушка!

— Вальдорф убьет тебя и рехнется.

— Думаешь, его заберут в тихий приют на Александровских высотах? — с надеждой спросил Тадеуш. — Да нет, не рехнется. Он нам еще немало крови попортит… Ну что ты на меня так уставился? Матка Боска Ченстоховска! Я свою пани не так люблю, чтобы от любви поглупеть! Она славная, понимаешь? Я думал, хуже будет. Она — добрая, ласковая… Ну, не красавица, так что же? Думаешь, я от нее буду делать скок вбок? Ну… ну, может, когда-нибудь и буду…

Времени на сон оставалось совсем немного. Казалось бы, тяпни стопочку коньяка и заваливайся в кровать.

И стопочка была тяпнута — за здравие супругов Янтовских, и в постели удалось очень уютно угнездиться, а сон не шел. Поразительное нахальство Тадеуша не давало успокоиться.

Вот человек, которому сам Бог помогает, — так думал Лабрюйер, — поскольку сперва Янтовский уродился красавчиком — чистое свежее лицо, широкий лоб, прямой короткий нос, изящный маленький подбородок, ясные голубые глаза, аккуратные завлекательные усики… нет, он без усов родился… Затем — захотел стать полицейским агентом, и стал; по службе особого продвижения вверх не было, да и выговоров не получал; надоело служить — нашел богатую невесту и влюбил ее в себя… Теперь еще что-нибудь затеет — и осуществит с легкостью!..

И будет счастлив, черт бы его побрал…

Отчего одни живут легко, воздушно, а другие — точно несмазанные ворота, всякое движение — с усилием и гнусным скрипом?

Отчего даже любовь к пению пропала?

В конце концов Лабрюйер заснул. И даже, услышав будильник, не испытал желания запустить будильником в окошко.

Теперь нужно было изловить Пичу с Кристапом и устроить им допрос.

На это дело Лабрюйер выделил целый рубль. А рубль для мальчишек — это больше, чем сто рублей для самого Лабрюйера. Если дворник Круминь получает жалованье — двадцать рублей в месяц плюс казенная квартира и дрова? А Пичино жалованье, пять рублей, отдают госпоже Круминь, и сам он получает хорошо если гривенник…

Пича был пойман во дворе, когда прыгал через лужи, размахивая книгами, тетрадками и пеналом «в ремешках».

— Стой, паренек, — велел ему Лабрюйер. — В школу успеешь. Идем, перехватим Кристапа.

— Мне от учителя попадет! — возмутился Пича.

— Вот это видишь?

Рубль был, можно сказать, свеженький, не стертый, одиннадцатого года, с очень четким портретом государя.