Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

В подручные Каролина взяла обоих сыновей Круминя — и Пичу, и Яна. Ян был высокий и крупный восемнадцатилетний парень, считался красавчиком, и дамы поглядывали на него с интересом. Он хотел получить прекрасное для латышского парня ремесло. А Пича стал рассыльным.

Примерно раз в три дня Лабрюйер ругался с Каролиной из-за ее кошмарных нарядов. Не то чтобы он разбирался в модах — а просто помнил, как одевались актерки в труппе Кокшарова. Одна только госпожа Эстергази могла нацепить на себя шляпу, украшенную целым курятником, а госпожа Терская и Валентина… Он не мог бы точно описать платья и тальеры Валентины, помнил только общее впечатление, и по нему выверял свое отношение к блузкам и бантам Каролины. Отношение было более чем критическое.

Фрау Вальдорф приводила сестрицу супруга, фрейлен Ирму, и Каролина сделала десятка два фотографических карточек: фрейлен Ирма в кресле с книгой, фрейлен Ирма на фоне древнегреческого пейзажа, фрейлен Ирма возле вазы с гигантскими розами, фрейлен Ирма в шляпе и без шляпы, с прической а ля Клео де Мерод, которая не шла ей совершенно, и с распущенными волосами. Лабрюйер, имевший немало забот, и не обратил бы внимания на эти маневры и демарши, но супруга дворника Круминя, очень благодарная за обучение Яна, воспитание Пичи и приработок в фотографическом заведении, с неожиданным ехидством осведомилась однажды, не идет ли дело к свадьбе. Тут-то Лабрюйер и прозрел. Он рассмеялся и дал осведомительнице рубль за приятную новость.

Фрейлен Ирма, конечно, была невеста с приданым. Но уж больно долгоноса…

В суете прошло около месяца, и Лабрюйер забеспокоился — ни одного телефонного звонка от питерского начальства, ни одного тайного послания, ни одного курьера, вообще ничего! Для чего же потребовалось фотографическое заведение? Чтобы дать средства к существованию бывшему полицейскому инспектору, которого угораздило впутаться в шпионскую историю и оказать Отечеству важную услугу?

Или же таково ремесло агента контрразведки — жить обычной жизнью месяц, полгода, год, и вдруг получить приказ…

Был солнечный октябрьский день — именно такой, когда хорошо прогуляться вдоль канала, выпить кофе с булочками в кофейне на вершине Бастионной горки, пока ведущие туда дорожки, как обычно случалось ближе к ноябрю, не размыло дождями; может, даже в последний раз перед настоящей прибалтийской осенью, тоскливой и промозглой, покататься на лодочке.

В такой день рижанки из хороших семей наверняка постараются выйти на прогулку — хоть в Верманский парк, хоть на Эспланаду, чтобы поймать иллюзию лета. Деревья еще зелены, лишь в кронах берез — длинные желтые пряди, и можно не обращать внимания на сухую, понемногу теряющую свежесть и гибкость своей растительной жизни листву. Иллюзия, иллюзия… глядя на стройные фигурки с тонкими талиями, можно много чего вообразить… Даже познакомиться можно! Этак ненавязчиво. В конце концов как-то же положено знакомиться с дамами и девицами, пригодными для семейной жизни. А не ждать, пока фрау Вальдорф придумает какую-нибудь брачную пакость.

Предвкушая прогулку, Лабрюйер стоял в салоне и руководил Яном. Тот чинил помост — из досок вдруг полезли гвозди и могли наделать много бед. На улице по ту сторону витрины, в которой уже были выставлены удачные фотокарточки, остановилась пара — пожилой господин и красивая дама. Лабрюйер подумал, что это были бы хорошие клиенты.

И тут дверь фотографической мастерской распахнулась.

Сперва Лабрюйеру показалось, что ураганом разорило магазин Мушата и охапки перепутанных полос разноцветной ткани стремительно внесло в помещение. Но ателье наполнилось криками, хохотом, визгом, и Лабрюйер понял: это всего-навсего компания молодых дам, их шесть или семь, хотя по ощущению — не меньше двадцати. Насчет тканей он не слишком ошибся — дамы принесли какие-то хламиды нежных цветов, завернутые в простыни, и стали их деловито развешивать по спинкам стульев. Говорили дамы по-русски.

Лабрюйер, опомнившись, подошел к маленькой бойкой блондинке, лет тридцати пяти, если не сорока, которая распоряжались подругами.

— Сударыня, — сказал он.

— Вы господин Гроссмайстер? Я телефонировала вам и договорилась с дамой, которая у вас служит, — ответила блондинка. — Мы арендуем ателье с двух до четырех.

Лабрюйер подумал, что неплохо бы эту служащую даму удавить.

— Так что благоволите запереть дверь в салон и задернуть шторы. Я не хочу, чтобы вся Александровская улица любовалась, как мы переодеваемся, — продолжала блондинка.

— Как вам угодно, — и Лабрюйер, закрыв салон, взял с собой Яна и поспешил в лабораторию.

Каролина была там и готовилась к съемке.

— Могли бы и предупредить, что у нас сегодня ожидается сумасшедший дом, — сердито сказал Лабрюйер.

— Не сумасшедший дом, а живые картины, душка, — миролюбиво ответила Каролина. — Эти дамы хотят иметь свои фотографические карточки в театральных костюмах, портреты, красивые группы, не хуже, чем в синематографе или в балете. Я думала, они опоздают. Это хороший заказ, душка, дамы очень приличные.

— Актерки? — спросил Лабрюйер, вспомнив свои приключения в труппе Кокшарова.

— Нет, душка, все из хороших семей. Госпожа Морус, Надежда Ивановна, — жена профессора рижского политехникума… что вы так смотрите, душка?..

— Ничего, — буркнул Лабрюйер, — предупреждать надо… Если я не нужен, чтобы подавать веера и подвязки, то пойду прогуляюсь. Ровно на два часа.

Лабрюйер не был чересчур сентиментален, но вот образовался повод прогуляться по Эспланаде и над каналом — отчего бы нет? И съесть порцию сосисок-«винеров» в «Лавровом венке»…

— Александр Иванович, без вас не обойтись. Нужно выставить фоны и декорации, душка. Это не женское дело — таскать античные колонны. Ян один не справится. Посидите тут, я приду за вами!

Каролина выскочила, а Лабрюйер принялся вспоминать те случаи смертоубийства, когда мужчина, задушивший женщину, дешево отделался.

В предбаннике лаборатории на столе лежали газеты и книжки. Лабрюйер, уверенный, что в хозяйстве эмансипэ, которая притворяется служащей дамой, не должно быть ничего дамского, раскрыл книжку наугад. Это оказались стихи господина Бальмонта. Современных стихов Лабрюйер не любил, не понимал и понимать не желал — достаточно было того, что он учил наизусть слова песен и романсов, которые у кого угодно отбили бы охоту к изящной словесности.

В томике была красиво вырезанная бумажная закладка, и потому он распахнулся на довольно неожиданных строчках:

— Ого, — сказал Лабрюйер. — Ну, поэты…

Начало было многообещающее, и он дочитал до конца: