Альберто Васкес-Фигероа - Икар

Кто-то внизу, наверное, слышит далекий рокот мотора и, возможно, точно так же радуется тому, что он не один во всем мире.

«Что он сейчас себе представляет? — размышлял Джимми Эйнджел. — Какая мысль приходит в голову старателю или дикарю при звуке мотора, который приближается, проносится над его головой и исчезает во тьме в направлении дикой и безлюдной области?»

И что подумают все обитатели тех отдаленных мест, которые никогда не слышали о существовании летающих машин тяжелее воздуха, когда увидят, как те появятся со стороны горизонта, чтобы скрыться из виду в противоположном направлении?

Наверняка решат, что это пришельцы из далеких галактик.

В их душах навсегда поселится беспокойство, и они будут все время прислушиваться и вглядываться в небо, боясь и желая возвращения металлического чудовища.

Испокон веков человек передвигался по земле и вдруг на тебе — полетел! Это целый переворот в сознании, и Джимми Эйнджел, свидетель первых шагов человека в воздухе, часто думал о том, как воспримут это событие люди, которые и не подозревали, что это уже свершившийся факт.

Пока он был занят этими мыслями, заря прихорашивалась, готовясь к выходу.

Размышления помогли ему забыть о том, что он продвигается во мраке.

Каждый прибор постоянно требовал его внимания, и время, словно уплотняясь, пролетало быстрее.

Небо начало незаметно светлеть.

Глаз ягуара смог бы уловить разницу в освещенности, поскольку он намного чувствительнее к изменению света, чем глаза большинства животных. Однако Джимми Эйнджел не был ягуаром и только спустя пять минут понял, что заря закончила наводить красоту и готова к своему очередному блистательному выходу.

Красота зари никогда не убывает, хотя она извечно рассветает где-нибудь на планете.

День за днем, секунда за секундой, над морями, горами, сельвой, льдами или пустынями заря встает снова и снова, приветливо сияя, потому что знает, что испокон веков миллионы живых существ ожидают ее прихода.

Заря прогоняет легионы тьмы, своего вечного врага, а за исключением коварных ночных хищников, все существа не любят тьму, а любят тепло, жизнь и радость, которую приносит с собой зарождение нового дня.

А эта особенная заря — двадцать пятого марта тысяча девятьсот тридцать пятого года над венесуэльской Великой Саванной — несла в подарок миру новые и необыкновенные чудеса.

Зазвучали первые такты увертюры, исполняемой миллионами птичьих трелей.

Красноватое пятно процарапало, словно росчерк пера, горизонт.

Голубое, почти прозрачное небо постепенно обретало форму, а из темноты проступали далекие горы.

Тысяча метров под крылом «Де Хэвиленда», тысяча оттенков зеленого словно рождались из однотонного, тусклого серого цвета.

Затем неистовая и бурная река.

И темное озеро, похожее на огромный сапфир среди изумрудов.

И белые цапли, и красные ибисы, и отполированные камни черных стремнин.

На какое-то мгновение Король Неба почувствовал себя повелителем Вселенной.

Он с восторгом обозревал великолепную картину, которую дарил ему рассвет, и невольно возблагодарил Господа за возможность оказаться здесь. Все-таки здорово, что он стал авиатором и дожил до этого мгновения, чтобы созерцать подобное чудо.

Он уточнил свое положение.

Самолет находился именно там, где и должен был находиться.

Внизу — Карони, и уже показалось великолепное озеро Канайма с Жабьим водопадом, взбивающим облака пены до самого неба.

Ни градусом левее, ни градусом правее. В нужном месте, в нужное время, вот и солнце уже выплывает из-за плоской вершины Оленьего холма, и громада Ауянтепуя замаячила вдали, на юго-востоке.

Он вгляделся.

И не заметил ни одного облака.

Разве что легкую утреннюю дымку, которая рассеется, когда солнце поднимется над холмом, и ни следа плотных серых облаков, которые столько раз вынуждали разворачиваться и несолоно хлебавши лететь обратно.

— Сегодня или никогда! — в который раз повторял он. — Сегодня или никогда!

Несколько секунд он любовался чарующей красотой Канаймы, затем взял чуть восточнее и полетел вдоль Каррао, которая должна была вывести его прямо к каменной громаде.

Эйнджел ощутил нервное возбуждение, хотя всегда гордился тем, что никогда не терял самообладания, даже когда самолет входил в штопор или требовалось совершить посадку в невероятных условиях.

Он ерзал в кресле как на иголках: это был не страх и не тревога, а что-то вроде предчувствия, которое заставляло его выжимать из аппарата предельную скорость.

Только эта скорость достигала от силы — в лучшем случае — ста пятидесяти километров в час, и поэтому он молил, чтобы в ближайшие полчаса на горизонте не появилось ни одного облака.

— Оставайся вот так, как сейчас! — приговаривал он. — Пожалуйста! Еще немного, совсем немного, чтобы я мог взглянуть тебе в лицо.

Он развернул нос самолета строго на северо-запад, поднялся выше и через какое-то время, показавшееся ему вечностью, начал облет плато. Оно предстало перед ним во всей красе: плоская поверхность, почти без неровностей, цветом от коричневого до черного, усеянная островками невысокой густой растительности.

Он пролетел над нею с севера на юг, пытаясь отыскать хотя бы одну знакомую деталь, но увы: в такой ясный день он не мог понять, была ли это та самая равнина или нет, ведь видел он ее всего раз, да и то полускрытой облаками.

Он покинул пределы горы, удалился километров на пять, развернулся — и вот тут-то ясно разглядел узкий каньон, о котором ему говорил отец Ороско.

Каньон Дьявола!

Значит, перед ним был не гигантский тепуй, а скорее два, хотя едва отделенные друг от друга узким ущельем в форме буквы «S», которое шло почти от подножия до вершины.

Он взял курс на ущелье и, приближаясь к нему, прикинул ширину прохода. Она колебалась от шестисот метров до километра, что давало ему великолепную возможность попробовать пролететь насквозь без особого риска.

Утро по-прежнему было спокойным, видимость — неограниченной, ветра почти не было, поэтому он, не раздумывая ни минуты, уверенно устремился в каньон с абсолютно отвесными стенами, отделявший величавый Ауянтепуй от его младшего брата, Парантепуя.

Он задохнулся от бесконечного восторга, ясно ощутив свою настоящую скорость: края скал стремительно надвигались — и тут же оказывались у него за спиной, — и закричал от восторга, как закричал бы на вершине карусели в парке аттракционов, а потом начал медленно забирать влево, чтобы удалиться от Парантепуя и вновь оказаться над широкой равниной Великой Саванны.

И вот тут он ее увидел.

Святые небеса!

Он ее увидел!

Мать всех рек!

Он был так изумлен, так ошарашен и чуть ли не испуган, что не знал, как реагировать.