Габриель Ферри - Обитатель лесов

— Как видите, я не ошибся, сказав, что Барайя не открыл своим союзникам золотого прииска, — сказал Хозе, обращаясь к Фабиану, — иначе или Метис или кто-нибудь из его спутников сошли бы в долину, а это был бы отличный случай всадить им кусок свинца в башку. Я виню себя за то, что скрыл сокровища от глаз посторонних свидетелей. Однако что это они там делают? Они вовсе не трогаются с места? Очень бы желательно знать, что они задумали? — прибавил испанец с некоторым беспокойством.

— Может быть, они решили взять нашу позицию штурмом и теперь дожидаются наступления ночи, — сказал Фабиан.

— Желательно бы также знать, сколько их, — продолжал рассуждать Хозе.

Раздумья Хозе были прерваны: две огненные полосы прорезали пелену тумана, застилающего небо от глаз, и не успел еще двойной залп достигнуть слуха, как молния блеснула из ружья Розбуа.

Три выстрела почти слились в один.

Пробитые одновременно двумя пулями в том самом месте, где они были крепко привязаны к деревьям, шерстяные покрывала упали на площадку, между тем как пуля Розбуа в то же время попала в одного из стрелявших.

Подстреленный индеец, сорвавшись с верхушки горы, делал тщетные усилия удержаться за острый выступ утеса. Индеец брякнулся в самую глубину озера, разбросав во все стороны брызги.

— Всякий из нас может теперь сделать еще по одной метке на своих ружьях: двумя бездельниками меньше, — произнес Хозе. — Поистине это удачный выстрел!

Но старый охотник думал в то время о другом; его не интересовала возможность сделать на ложе своего ружья новую метку, для которой почти не оставалось места.

Когда раненый индеец падал, цепляясь за длинные пучки травы, торчавшие из расселины скалы, траву и густой тростник, растущий на склоне возле самого озера, за примятой травой и тростником открылось подземное отверстие, служившее, по-видимому, началом длинного канала. Действительно, то было устье подземного прохода, в котором Красная Рука и Метис еще накануне спрятали свою пирогу.

Хотя Розбуа не было известно о канале, но он тотчас сообразил, что это открытие могло послужить осажденным на пользу, если голод заставит искать спасения в бегстве.

Обдумывая все эти подробности, Розбуа не терял из виду неприятеля, будучи убежден, что товарищ подстреленного индейца, чтобы избежать грозившую ему опасность, должен непременно пробраться через узкую щель.

И канадец рассказал своим спутникам, как при падении индейца с утеса внезапно открылся подземный проход, служивший, по-видимому, сообщением между озером и пещерой внутри Туманных гор.

Этот путь мог послужить к их спасению. Но озеро было глубокое, и трудно достигнуть прохода, не промочив пороха.

Пока охотники совещались меж собой, неприятен оставался спокоен, решив, по-видимому, долго осаду.

Осажденные прислушивались к глухим звукам близкого водопада, когда пятеро индейцев, без всяких знаков воинских украшений, украдкой пробрались к разбросанным на равнине плитам.

Напротив них возвышалась могила индейского вождя со своими странными аксессуарами.

С той и другой стороны незаметно было ни малейших признаков движения, даже не видно было блеска ружейных стволов. Печальные сосны чуть-чуть раскачивали ветви над головами охотников.

Несмотря на полнейшую тишину, царствовавшую вокруг, апахи хорошо понимали, что при малейшей неосторожности им грозит смерть. Оба степных разбойника сидели на корточках и курили трубки из красной глины. Подле них лежали их тяжелые ружья и копья. По временам разбойники пытливо посматривали на бледного и беспокойного Барайю, еще ничего не подозревая о его изменнической проделке. Впрочем, пустой случай мог легко обнаружить его вероломство, и тогда ему пришлось бы дорого поплатиться. Поэтому несчастный дрожал за свою жизнь, тем более что угрозы, которыми осыпали его бандиты, не могли разогнать его страха.

Красная Рука и его сын совещались между собой — как бы лучше и вернее устроить, чтобы исполнить обещание, данное Черной Птице и выдать ему охотников. Они обратились к одному индейцу по прозвищу Дикий Козел, который предложил принудить охотников к сдаче голодом, но этот путь показался разбойникам слишком долгим, они сгорали от жадности и хотели как можно скорее достигнуть цели.

Метис объявил, что может предложить верный способ захватить охотников живыми, но для выполнения его плана необходимо, чтобы три индейских воина, которых должен указать жребий, решились принести себя в жертву. Индейцы без малейших колебаний согласились на это условие, после чего Метис объяснил, в чем состоял его план, и индейцы немедленно приступили к избранию троих, которые должны были быть обречены на верную смерть.

Один индеец высыпал из охотничьей сумки кости. Было решено, что трое, которые выкинут меньшее число очков, должны пожертвовать собой. В продолжение этой игры индейцы оставались совершенно спокойны, ни одной мышцей лица не выдавая, что происходит в их груди.

Первым попытал счастье Дикий Козел. Встряхнув кости, он высыпал их на песок; его черные глаза бегло следили за ними. Ни один мускул на его лице не дернулся.

— Двадцать четыре! — сказал Метис, пересчитав очки, между тем как отец его, который был немного ученее своих диких товарищей, записал это число на песке.

Так как не было никакой возможности отозвать назад четверых воинов, которые стерегли равнину, не подвергая их верной смерти, то они, естественно, не удостоились бросания жребия.

Второй воин метнул за Диким Козлом.

Этот почти не удостоил себя труда перетряхнуть косточки на руке и тотчас бросил их на песок.

— Семь! — воскликнул Метис.

— Воины будут оплакивать смерть Каменного Сердца, — произнес индеец, затягивая свою предсмертную песнь. — Они скажут, что он был герой.

После индейца, от которого отвернулась судьба, не замедлили и прочие исполнить эту формальность.

Семь и двенадцать очков — самые меньшие числа, которые уже были выкинуты; оставался лишь один индеец, не бросавший жребия.

Не было никакой вероятности, чтобы он был столь же несчастлив, как Каменное Сердце; так как высшее число после двенадцати было семнадцать, и этот последний индеец мог надеяться получить больше очков.

Тем не менее апах, которому приходилось бросать жребий последнему, несмотря на величайшие усилия проявить волю, не мог не обнаружить дрожанием руки своего малодушия.

Стоявшие кругом воины заметили это. Американец нахмурил брови, между тем как его сын презрительно скалил зубы; среди индейцев пробежал глухой ропот.

Рука воина, уже готовая высыпать кости, опустилась, и молодой индеец, окинув прочих зрителей печальным и задумчивым взором, произнес как бы в оправдание своей слабости: