Петр Петров - Борель. Золото [сборник]

— Брось!

Парень оглянулся. Митрофан стоял в двух шагах с топором, жутко поводя тяжелыми глазами.

— Ты отвадься… Не будь я варнак, если еще раз захвачу тебя на таком деле.

Гурьян захлопал ресницами.

— Лопни глаза, забыл, дядя Митрофан, — оправдывался он. Голос парня сорвался на плач. Это успокоило вожака.

— Иди за мной, — сказал он, засовывая за опояску топор.

Гурьян долго тыкал тупоносыми броднями и не мог попасть в юксы. На память пришло, как однажды он бросился с колом на раненого медведя, и теперь было стыдно, что обмяк перед стариком, как сбитый с корня лопух.

Митрофан управлял лыжами плохо, сразу видно было, что он мало бывал на охоте. Парень обошел его стороной и, срезав прямой угол, попал на промятую лыжню. Впереди за поросшей кустарниками ложбиной чередовались вершины угрюмых сопок. Ближе их колпаком лежал белый горб редколесного хребта. Собака пыхтела в рыхлом снегу и взвизгивала вслед удаляющемуся Гурьяну. Всматриваясь в спину парня, каторжник хмуро улыбался. Гурьян нравился ему выносливостью. Но Митрофан давно привык наблюдать людей сзади или из темноты. Он и говорил больше по ночам. — «Толк из него будет», — заключил он.

Лыжня кончилась около свеженаметенного сугроба, как раз у кромки увала. Вправо — белым диском просвечивала обширная улентуйская долина, влево — громоздились горы. Брошенная лопата певуче зазвенела о расчищенную мерзлую землю. Вожак закурил трубку и очертил квадрат.

— Обводи зарубой, будем шурфовать, — сказал он.

— Как шурфовать?

— Дурило! Пойдем на углубление — вот и все.

Парень сбросил пониток и, плюнув в ладони, размахнулся кайлом.

— Топором сначала пройди, — остановил его Митрофан. Гурьян встал на колени. Тонкий топор жалобно звянькал, скользил по мерзлоте. Мелкие, шлифованные в отрубе куски сероватой земли забрызгали в лицо вожаку. Он сплюнул и, дивясь втайне силе парня, перешел на противоположную сторону квадрата.

— Легче, снасть можно сгубить, — примиряюще предупредил он.

Руки и плечи Гурьяна работали равномерно, напористо. Расширив разруб, он взял кайло и пошел на углубление. На второй четверти острый конец кайла влип в мягкую землю.

— Тальцы достал! — крикнул парень. — Теперь знай выкидывай.

Хмурое лицо старика посветлело. С неожиданной ловкостью он выбросал из канавы мерзляки и запустил лопату.

От крепкого нажима ноги внизу хрястнуло и на поверхность квадрата вылетела кучка желтоватого сланца.

— Он и есть, — обрадовался приискатель.

— Кто это?

— Тот самый Улентуй, который я, может быть, десять лет искал. Теперь давай нажмем кониной силой… Бей вот с этого краю, благославясь.

Гурьян смахнул с лица пот. Собака следила глазами за летевшими наверх комьями. Из-за сугроба поднимались отвалы. На снежном фоне шурф выступал черным пятном. От взмокших спин старателей поднимался пар, прозрачный и тонкий, как северная синева. Митрофан кайлил искусно. Лопата Гурьяна дребезжала от бойких взмахов. К полудню мерзлый пласт торфа был снят.

— Только бы на камень не напороться, — тревожился вожак.

— Ничего, — бодрился Гурьян, — Возьмемся, так и камень ни при чем.

Стенки квадрата обровнялись. Из ямы были видны только шапки старателей. Солнце нырнуло в темнеющую щетину сопок, когда вожак засадил кайло в хрусткий плитняк. Он ухватил землю пригоршнями и, сбочив упругую шею, вышел на свет. Митрофан впился в породу глазами, а затем понюхал и подтвердил:

— Улентуй!

От каменки тянуло сухим жаром. Хвойный жир незаметно пропитывал одежду, сухари, вещи, тело. От дыма слезились глаза. Допив за ужином самогон, вожак вслух размечтался:

— Если подвернет фарт, застолбим это местечко, и гуляй тогда Митроха Награнюк, он же Иванко Кармалюк. Это тебе не ощупанная баба, Улентуй-то. Ты думаешь, здесь не будут стоять хоромы Митрофана? Ого! Только надо мне этой пакости. Так — приложу на собачью старость тыщагу-другую и хватит. А остальные тебе отдам. Валяй тогда хоть до самого китайского императора. Свадьбу твою справим на чертову потеху. Всю вашу Верхотуриху вином свалим и тряпками обтянем. Теперь смекай, почему я повел тебя на стужу. Видишь, как пусто здесь, а весной, так и знай, притопчет какая-нибудь артель.

Гурьян прищуренными глазами провожал улетающие искры.

Старатели сидели на бревне, подкаченном к очагу. Искры поднимались красным ворохом и одна за другой быстро гасли. Мысли парня путались. Перед полузакрытыми глазами проносился навеянный Митрофаном золотой потолок. Вот и сам он, Гурьян, мчится поездом в неведомые страны, где сплошной год цветут сады. В окна вагона свищет ветер. Ветер треплет мутно-серую гриву паровозного дыма. Дым обхватывает кольцами телеграфные столбы и придорожные леса. И парню радостно. К нему упругой грудью прижимается Таня. На щеках он чувствует ее мягкие золотые волосы.

Ему улыбаются розовые ямочки на щеках.

— Ох, какие мы фартовые, — говорит она. — Ты будешь учиться, и я буду. А захотим — поедем в чужие страны.

— Хороших коней заведу, — сладко шепчет Гурьян. — Пшеницы бы сеять с граненым колосом.

У Тани волнистая коса, похожая на метущийся по ветру листопад, фигура высокая и подбористая. Летом Гурьян подметал школьную ограду, а девушка сидела в садике с книгой. Она была в коротком сером платье. На подоле нижней юбки он заметил острые зубчики кружева и изумился, что такой материал пришивается в неподходящем месте. Платье поднялось, обнажив ногу.

— Лытка-то, как выточенная ступица, — заметил Гурьян. Таня стыдливо одернула платье и вытянула ноги вдоль скамейки.

— Как ты сказал? Что это за слово такое?

— Ну лытка по-нашему, по-вашему не знаю как.

Девушка отвернулась, хотела рассердиться, но не смогла и рассмеялась.

— Ой, чудушко! Да ты интересный парень… Грамоте-то знаешь?

Гурьян шевелил темными бровями.

— По-печатному могу…

— Почему же по-письменному не научился?

— Вши на базаре дешево продаются.

— Нет, ты не хулигань. Весной приеду, приходи тогда, попробуем заняться.

— Ты за уши драть станешь.

— Ничего, воюй, парень, и выберешься из хомута.

По озябшей спине Гурьяна давно ползли цепкие козявки. В натруженных плечах заткнут тяжелый кол, от ветра ноют смуглые щеки. Парень вскакивает от упругого толчка в бок и наступает на хвост собаке. Вожак стоит перед ним с косматой, как у дикаря, головой, похожий на сказочного колдуна. По зашумевшей снова дебри ходят волны ветра.

— Наставляй чай, — коротко бросает Митрофан.

Багровыми перистыми зорями начинались и кончались дни. Числам давно был потерян счет. В работе изматывались до изнеможения, спать ложились без ужина, без единого слова, не раздеваясь. Потрескавшиеся от копоти и смолы лица блестели. По нескольку часов подряд вожак сметал тяжелым храпом пыль с закоптелых стен избушки. Поднимался мрачным и грозным, похожим на голодного зверя.