Петр Петров - Борель. Золото [сборник]

Шурф углублялся. Вожак каждый день брал четверть метра свежей породы и промывал ее в лотке. Но золотое дно было где-то за семью печатями.

Гурьян спустил не только лосиновые рукавицы, но и собственную кожу с плечей и рук.

Погода резко изменилась. С севера жгуче дохнули студеные метели. Сучья сухостойников скалились кабаньими клыками. Ветки на деревьях ломались от первого прикосновения. Собака лезла в избушку, злила вожака прожорливостью.

Сухо падала снежная пороша. Над тайгой мутными лужами проплывали тучи. Земля в шурфе каждое утро пристывала на два-три вершка. Старик ожесточенно кайлил отсвечивающие металлическим блеском пески. Ниже порода меняла окраску и форму, отливала желтизной. Старый таежный волк понимал, что где-то близко лежат сокровища, которые упрямая земля скрывает от него. Понимал это и Гурьян.

Перед вечером, отваливая в отдельную кучу свежий слой песков, он наступил на голубоватый камень величиной с гусиное яйцо. Камень удивил парня, — он не был похож на попадавшиеся до сих пор. Гурьян ударил по находке обухом кайла. Звук послышался металлический, а из-под голубоватой пленки глянуло желтое пятно. У парня застучали зубы, дрогнули колена.

«Позвать или не надо?» — подумал он.

Но вожак, пыхтя и хрипя, уже поднимался кверху. Свинцовые глаза старика мутны, на бороде качалась сосулька застывшей слюны.

— Где он? — Гурьян попятился.

— Кто?

— Самородок где, спрашиваю? — Вожак наступал. — Нашел, варнак, по звону слышу. Ты кого хочешь провести?

Трепещущей рукой парень поднял с земли странное тяжелое яйцо, на которое старик бросил руку, как тигр лапу. Гурьян попятился и позорно кувыркнулся через наваленные комья. С замиранием сердца он видел, как «фарт» исчез в карманах невыразимо широких шаровар Митрофана.

— Обдурить хотел, стервоза! — скрипнул старик зубами. В руке Гурьяна робко заплясало кайло, но рука не двигалась.

«Такого не убьешь», — суеверно подумал парень.

Митрофан стоял вздыбленным медведем, насмешливо выставив рыжие зубы.

— Не бойся, поделимся честно, по-варнацки, — усмехнулся он. — А будешь храпать, убью и земле предам. Ты еще не учен руками золотарей. Продадим и разойдемся наличными. На свой пай отхватишь дом и пару коняг. Понял? Надо все по совести.

Из воспаленных от дыма и бессонницы глаз парня обильно хлынули слезы. Он закинул инструменты на плечо и молча зашагал к стану.

Полная мучительных тревог проходила ночь. Шевельнется один — другой вскакивает с нар.

Митрофан так и не вылежал до рассвета. Навесив на таган котлы, он направился к шурфу. С восходом солнца около жарко и молодо пылающего костра желтела большая куча песка. Гурьян беспрестанно носил воду из незастывшего ручья.

Старик промывал пески в лотке и содержимое на дне его споласкивал на бархатную тряпицу. Делал это Митрофан небрежно, как будто желая только удостовериться в содержании породы. Когда Гурьян отвертывался, старик украдкой ощупывал широкие карманы и самодовольно улыбался.

Один умирающий варнак передал Митрофану секрет Улентуя. Он говорил еще о каком-то старинном шурфе с рудным золотом. Шурф этот был где-то поблизости, но вожак не счел нужным отыскивать его теперь.

Гурьян сбежал к ручью набрать воды. В это время Митрофан быстро снял со шлюза желтую россыпь и высыпал ее на ладонь. Золото было крупнозернистым, высококачественным. Старик наскоро подсушил его на костре и поднес к изумленным глазам вернувшегося парня.

— Кончил? — Котел выпал из рук Гурьяна.

— Не зимовать же нам здесь, — усмехнулся вожак. — Золото мы нашли всемирное, будешь умнее — сало с салом будешь есть и на соломе спать.

— А ты говорил, яму закрывать…

— Отдумал, складывай вещишки.

Двинулись под хрустальный шелест обледенелой хвои. Белка последний раз передразнила собаку, сверкнув рафинадными зубами, и спряталась в ветвях. Белка была озлоблена на этих сытых пришельцев.

Вожак часто оглядывался и привычно ловил направленный на него угрюмый взгляд парня. Прожженный крутыми десятилетиями, хорошо изучивший нравы и обычаи таежных людей, он издевался в душе над наивным Гурьяном, крепко державшим свой одноствольный дробовик. (Митрофан еще на стоянке вытащил из ружья дробь и опасался только одного, как бы не ушибло пыжом).

Но предосторожности Митрофана были напрасны. Наслушавшись рассказов о кровавых ножевых расправах, Гурьян не проникся к ним уважением. Наоборот, в сердце парня получился самому ему непонятный надлом. Не удовольствием, а болью входила в сознание раскрывшаяся правда сурового быта каторжан.

«Только бы добраться до первой деревни, а оттуда домой», — думал он, грузно буровя захрястлый снег.

До жилого места они в этот день не добрались. Ночь под шумящими деревьями опять прошла в напряжении. А утром, когда Гурьян отошел от логова по своему делу, старый приискатель сунул стволину ружья между кореньями дерева и легонько погнул.

Вставая, он громко разрешил:

— Этта можно бухать, сколько влезет. Нахлопай бельчонки своей Матрехе на бурнус, покрепче ублаготворит.

Лес редел, мельчал и снег. Но здесь он был плотнее. Лыжи не тонули, как в безветренных трущобниках. Путь лежал на-покать. Гурьян кружил между деревьями. Выстрел по глухарям не удался. Второй заряд дал осечку. Парень истратил с десяток пистонов, от досады искусал губы и через тугие размышления пришел к страшному выводу:

«Испортил ружье, каторжная душа… наговорил».

Голубые просветы между деревьями ободрили обоих. Впереди змеиными хвостами извивались над далекой деревней дымки. Собака плакуче взлаяла. Ей широко улыбнулся Гурьян, как человек, вырвавшийся из медвежьих лап. У парня даже обида на вожака уменьшилась. Здесь он заговорил смелее.

— Дядя Митроха!

— Ну, племяш?

— А ково я могу купить на свой пай?

— Да хоть ково. Меньше будешь плакать, больше купишь… Помни, что ласковый теленок двух маток доит… А ежели с другого манеру подойти, то глупую траву и палкой сшибают.

— Как-то муторно ты говоришь.

— А ты муторно понимаешь.

Десяток немеренных километров отмахали без отдыха (с сухарей человек делается легче в ходьбе). Вожак оглянул занесенную снегом избенку и сразу облюбовал ее. Хатка бездворовая — островок среди широкого ветряка. Залепленные газетами два слепых окна склонились к земле, как нищий за подаянием.

— Здесь самогонкой пахнет, — сказал Митрофан, дергая щелястую дверь.

В железке лениво потрескивали дрова, будто за стеной давили тараканов. Против кути, в решетчатом садке воевали куры, наполняя избу зловонием. Гурьян не успел еще занести руки для креста, как из постельных лохмотий поднялась раскудлаченная беловолосая голова.